Свет вынуждает рыцарей странствовать в клетке и с тою скоростью, на какую способны волы. И притворяется вдобавок, что льет слезы при этом зрелище, как притворились трактирщица, ее дочка и Мариторнес. И телега двинулась в путь, по бокам ее шли стрелки, а Санчо следовал на осле, ведя на поводу Росинанта. «Дон Кихот со связанными руками сидел в клетке, прислонившись к решетке и вытянув ноги, столь терпеливый и безмолвный, словно не был человеком из плоти».[31] Само собой, он таковым и не был, он был человеком духа. Вот приключение, которое в очередной раз побуждает нас восхищаться Дон Кихотом, его безмолвием и его терпением.
И крестный путь его на том не кончился; но, вдобавок ко всему, когда ехал он таким образом, повстречался ему некий каноник, у коего здравого смысла было больше, чем следует. И Дон Кихот с места в карьер явил простодушно этому канонику всю глубину своего героизма, когда, представляясь, назвался странствующим рыцарем, и не из числа забытых славой, а из числа тех, чьи имена она начертает «в храме бессмертия, дабы послужили они образцом и примером для грядущих веков[32]».
О героический мой Рыцарь, ты заперт в клетке, влекомой медлительными волами, но, однако же, веришь, — и правильно делаешь! — что имя твое будет начертано в храме бессмертия, дабы служить образцом будущим векам! Изумился каноник, услышав речи Дон Кихота, а того более, речи священника, подтвердившего сказанное Рыцарем; и тут вдруг лукавец Санчо возьми да и вылези со своими сомнениями насчет того, что господин его околдован, — он ведь и ест, и пьет, и справляет естественные нужды; и, обратившись прямо к священнику, без околичностей обвинил его в зависти.
Ты попал в цель, верный оруженосец, ты попал в цель; зависть и одна только зависть причиной тому, что господина твоего засадили в клетку; зависть, вырядившаяся в одеяния любви к ближнему; зависть разумников, которым ненавистно героическое безумие; зависть, превратившая здравый смысл в дес- пота–уравнителя. Рабами этого деспота были ц каноник, и священник — неудивительно! — вот они и проехали вперед, чтобы побеседовать, и каноник наплел с три короба банальных и пустопорожних словес по поводу литературы.
И какой же насквозь кастильской была та беседа меж каноником и священником! Когда общаются и соприкасаются друг с другом столь пробково- дубовые умы, кора, их покрывающая, не сходит на нет, а становится еще более заматерелой, подобно тому как мозоль не сходит с кожи, а только твердеет, когда обувь натирает ногу. То‑то они возрадовались, обнаружив при встрече, какие оба разумники! Видно, чтобы этой породе открылось извечно человеческое, а вернее божественное, необходимо, чтобы пробковая оболочка, стиснувшая душу, дала трещину под действием безумия либо чтобы душа сквозь эту оболочку прорвалась наружу под действием деревенского простодушия. Ума им хватает, вот чего им не хватает, так это духовности. Они агрессивно благоразумны, и христианство, которое, по собственному их утверждению, исповедуют, в сущности всего лишь самый грубый материализм, какой только можно себе представить. Им недостаточно ощущать Бога, они хотят, чтобы им доказали математически, что Он существует, и, более того, им нужно это доказательство проглотить.
Глава XLVIII
в которой каноник продолжает рассуждать о рыцарских романах и других материях, достойных его тонкого ума
Покуда каноник и священник ублажались банальностями, Санчо подошел к своему господину и сообщил ему о том, что среди сопровождающих — священник и цирюльник, их односельчане, а Дон Кихот отвечал ему, что, возможно, Санчо так кажется, но ему никоим образом не следует думать, что так оно и есть на самом деле, ибо на самом‑то деле они видения, порожденные чарами, цель которых завести беднягу оруженосца в «лабиринт обманов воображения».[33] Так оно и есть в действительности: ни священники, ни цирюльники не являются теми, кем кажутся, они видения, порожденные чарами, и цель их завести нас в лабиринт обманов воображения. И Рыцарь добавил: «…я вижу, что меня посадили в клетку, и знаю, что так пленить меня могли бы только сверхъестественные силы, и уж никак не человеческие (…) что же ты хочешь, чтобы я заключил и вывел из этого, как не то, что способ, каким я очарован, превосходит все, что мне приходилось читать в романах относительно очарованных странствующих рыцарей».
О неколебимая и чудотворная вера! И впрямь не по силам человеку обратить в безысходное рабство и запереть в безысходную клетку другого человека: даже в наручниках, кандалах и веригах свободный всегда пребудет свободным; и если кто‑то ощутит, что ему не двинуться с места, стало быть, околдован. Вы толкуете о свободе — и добиваетесь свободы внешней; требуете свободы мысли, вместо того чтобы учиться мыслить. Ты страстно жаждешь летать, хотя заперт в клетку, влекомую волами; а желание подарит тебе крылья, и стены клетки твоей раздвинутся, и она превратится во Вселенную, и ты взлетишь к небосводу. Не сомневайся, все невзгоды, что выпадут тебе на долю, — плод колдовства, ибо нет человека, который был бы в состоянии засадить в клетку другого человека.
Но Санчо упорствовал в своем намерении; и, чтобы доказать своему господину, что тот вовсе не околдован, как сам полагает, осведомился, не хотелось ли ему сделать такое дело, от которого не отвертишься, на что Дон Кихот отвечал: «Теперь понимаю, Санчо! Конечно, хотелось, и не раз, да и сейчас как раз хочется. Помоги мне в этой беде, потому что не все у меня тут в полной опрятности».
Глава XLIX
в которой излагается умнейшая беседа между Санчо Пансой и его господином Дон Кихотом
И тут Санчо вскричал, торжествуя: «Ага, вот вы и попались!», ибо хотел он доказать, что Дон Кихот на самом деле не был очарован, хотя на самом‑то деле он как раз очарован и был. На что отвечал Рыцарь: «Правду ты говоришь, Санчо (…) но я уж тебе говорил, что бывают разные виды очарованности…».
Разумеется, столько их, сколько людей на свете. И то обстоятельство, что человек — раб собственного тела, тесной и жалкой клетки, передвигающейся еще медлительнее, чем та, в которой волы везли нашего идальго, так вот, это обстоятельство вовсе не наталкивает нас на вывод, что в низменном нашем мире вся жизнь одно только сплошное наваждение. Так рассуждают Санчо–ма- териалисты, приходящие к заключению, что существует лишь воспринимаемое органами чувств, осязаемое, обоняемое; и приходят они к сему заключению, поскольку все мы, герои или негерои, должны справлять большую нужду и малую. Необходимость делать такое дело, от которого не отвертишься, вот ахиллесов аргумент109 философского санчопансизма, в какие бы наряды он ни рядился. Но Дон Кихот хорошо сказал: «Я знаю и уверен, что меня очаровали, и поэтому совесть моя спокойна». Великолепный ответ, ставящий спокойствие совести выше обмана чувств! Великолепный ответ, противопоставляющий совесть потребности удостовериться. Мало кому удавалось дать формулу веры убедительнее. То, чего довольно для спокойствия совести, и есть истина, только это истина и есть. Истина — не логическое соотношение меж видимым миром и разумом, который тоже видимость, истина —у проникновение мира субстанциального в глубины совести, также субстанциальной.
Выпустили Дон Кихота из клетки, дабы содеял он то, от чего не отвертишься; и, очистив тело, подвергся он еще одному испытанию, потяжелее, состояло же оно в том, что пришлось нашему Рыцарю выслушать пустопорожние сентенции благоразумного каноника, упорно пытавшегося доказать Рыцарю, что тот на самом деле не очарован и что странствующих рыцарей на свете не существует. На это Дон Кихот очень хорошо ответил, что если не достоверны сведения об Амадисе и Фьерабрасе, то не более достоверны- и сведения о Гекторе, и о Двенадцати пэрах, и о Роланде, и о Сиде.110 Так оно и есть, ибо, как я уже сказал, разве Сид реальнее, чем Амадис или сам Дон Кихот? Но каноник, человек жестоковыйный и нашпигованный примитивнейшим здравым смыслом, отделался, подобно прочим любителям силлогизмов, — все они каноники, кто больше, кто меньше, — всякими банальностями вроде того, что нельзя сомневаться в существовании Сида или Бернардо дель Карпио,111 но можно усомниться в том, что они совершали подвиги, им приписываемые. Судя по всему, был этот самый каноник одним из тех жалких типов, что орудуют критикой, словно решетом, и берутся уточнить, с ворохом бумажек в руке, происходило ли некое событие так, как о том повествуется, или не происходило, не замечая, что прошлое уже не существует, а воистину существует лишь то, что воздействует; и что одна из так называемых легенд, когда побуждает людей к действию, воспламеняя им сердца, либо когда приносит им утешение, в тысячу раз реальнее любой реляции о действительных событиях, истлевающей где‑нибудь в архиве.
