Усни, дитятко, усни, не то Бука злой придет, деток, что не будут спать, к себе Бука уведет.
Тебе убаюкали душу гнусавой песенкой, которой ты сама, бедная моя Антония, став матерью, баюкаешь своих детей. А послушай‑ка, Антония, забудь на минутку про наставления тех, кто хочет видеть тебя несушкой в курятнике, забудь про них на минутку и поразмысли над этой плаксивой песенкой, с помощью которой ты нагоняешь сон на своих детей. Поразмысли‑ка над смыслом этих слов: «Бука придет и деток, что не любят спать, к себе уведет»; поразмысли, милая моя Антония, над тем, что беспробудный, долгий сон избавит нас якобы от когтей Буки. Заметь‑ка, милая Антония, ведь Бука‑то уносит и пожирает сонливцев, а не бодрствующих.
А теперь, если мне удалось на миг оторвать тебя от забот твоих и трудов, от всего, что принято именовать приличными женскому полу занятиями, — прости меня или не прощай. Я сам ни за что не простил бы себя, если бы промолчал, не сказал тебе, что любят тебя по–настоящему и хотят видеть сильной женщиной только те из нас, кто говорит с тобою напрямик и без обиняков, как я, а вовсе не те, кто возносит тебя, словно идола, на алтарь и держит там в плену, докучая фимиамом расхожих комплиментов, и вовсе не те, кто усыпляет тебе душу, баюкая ее умильными песенками слащавого благочестия.
А за тебя, мой Дон Кихот, мне грустно: вот укрываешься ты у родного очага, у себя в доме, как в неприступном замке на вершине скалы, укрываешься от отравленных мирских стрел, от голосов тех, кто говорит для того только, чтобы не молчать; и грустно, что даже тут терзают тебе слух отзвуки все тех же докучливых голосов. Грустно, что твой родной очаг, вместо того чтобы укреплять и покоить дух твой, оказывается всего лишь малой копией мира, находящегося за его стенами. Альдонса не сказала бы такого, наверняка не сказала бы.
Глава VII
о том, что произошло между Дон Кихотом и его оруженосцем, и о других поразительнейших событиях
И мало того, что пришлось Рыцарю выслушивать такие вещи в собственном доме: к этому огорчению прибавилось еще одно, он увидел, как пошатнулась вера Санчо, ибо Санчо стал требовать помесячного жалованья, а это вещь неслыханная среди странствующих рыцарей, за службу которым оруженосцы всегда получали только награды. Вера Санчо, непрерывно сама себя завоевывавшая, еще не одарила его надеждою, и он все‑таки хотел жалованья. Еще не был в состоянии понять глубочайшее изречение, которое произнес по этому поводу его господин, а именно: «Добрая надежда лучше худого владения».[34] А мы‑то с тобой, мой читатель, разве понимаем слова эти в полном их смысле? Разве не придерживаемся, подобно доброму Санчо, той истины, что «синица в руках лучше, чем журавль в небе»? Не забываем разве, сегодня и всегда, другую истину: то, что надеждой созидается, владением уничтожается? К последнему нашему часу нам надо скопить великий запас надежд, в вечность лучше вступать с надеждами, а не с воспоминаниями. Да будет жизнь наша постоянной Страстною субботой.118
Дон Кихот совершенно справедливо разгневался, услышав, как Санчо, побуждаемый плотской своей природой, просит у него жалованья, словно есть награда выше, чем возможность следовать за странствующим рыцарем и служить ему; и Дон Кихот совершенно справедливо разжаловал его из оруженосцев. И, будучи разжалован, бедный Санчо снова воспламенился верой, и «свет затмился в его глазах, и храбрость его опустила крылья, потому что он был уверен, что ни за какие сокровища на свете господин без него не уйдет».
Беседу меж обоими прервал бакалавр Самсон Карраско, явившийся поздравить Рыцаря и предложить свои услуги в роли оруженосца… Нечестивое предложение! И, услышав его, Санчо расчувствовался, глаза его наполнились слезами, и он обещал своему господину, что будет служить ему верой и правдой.
Да неужели тебе и впрямь думалось, бедняга Санчо, что ты сможешь жить себе да поживать и без своего господина? Нет, ты уже не принадлежишь самому себе: ты принадлежишь ему. Ты тоже, хотя сам того не знаешь (а узнал бы — не поверил бы), живешь, влюбленный в Дульсинею Тобосскую.
Найдутся люди, способные укорять Дон Кихота за то, что он снова оторвал Санчо от покойной жизни и безмятежных трудов, разлучив с женой и детьми ради обманчивых приключений; людей малодушных на свете хватает. Но, по нашему мнению, Санчо, отведав вкуса новой жизни, не пожелал возвращаться к старой, и хотя вера его, случалось, спотыкалась и пятилась, все же у него в глазах темнело и сердце уходило в пятки, стоило ему заподозрить, что его господин и повелитель даст ему отставку.
Есть недоумки, утверждающие, что лучше быть довольной свиньей, чем несчастным человеком; а есть и такие, которые проливают слезы умиления над тем, что именуют святым неведением. Но тот, кто сочувствует человечности в человеке, предпочитает ее, пусть даже в самом глубоком несчастии, сытости свиньи. А потому надо расшевеливать умы ближних, докапываться до их мозгов и творить благое дело милосердия, пробуждая спящего при близящейся опасности или при виде красоты. Надо будоражить умы, вселять в умы и души могучие порывы, даже если знаешь, что порывы эти неосуществимы. Надо вытащить Санчо из дому, разлучить с женой и детьми и отправить на поиски приключений; надо сделать из него человека. Покой достижим — глубокий, внутренний, душевный покой; но достигается он только при условии, что откажешься от мнимого покоя домашней и деревенской жизни; треволнения ангела в тысячу раз сладостнее, чем безмятежность животного.
И даже не только треволнения, но и горести, «сильнейшая и сладостная мука», о которой повествует нам в «Книге моей жизни» святая Тереса (глава XX, раздел 8).
А святое неведение — это еще что такое? Неведение не свято и не может быть свято. Что это значит — завидовать покою того, кто никогда не задумывался над высшею тайной, не заглядывал за пределы жизни и смерти? Да, знаю я эту песенку, знаю эти слова: «Какая славная подушка — Катехизис! Сын мой, верь и спи; и сподобишься благодати, не вылезая из кровати».119 О племя, одержимое трусостью, и притом самой пагубной ее разновидностью — нравственной трусостью, которая дрожит и пятится, не в силах заглянуть в наитемнейшую тьму!
Послушай, Санчо: если бы все те, кто завидует — на словах по крайней мере — спокойной жизни, услаждавшей тебя, покуда твой господин не сбил тебя с панталыку, так вот, если бы все они знали, что такое борьба за веру, то, поверь мне, не расхваливали бы тебе так веру угольщика.120 Мое тело живет благодаря тому, что ежесекундно борется со смертью, и душа моя жива тем, что борется со смертью ежесекундно. И так вот идем мы на штурм новой истины, попирая обломки той, которую низвергла наша логика; и обломки громоздятся друг на друга, и когда‑нибудь с самой вершины этой колоссальной груды низвергнутых истин внуки наших внуков провозгласят победно последнюю истину и добьются таким образом бессмертия человека.
Возрадоваться должен был Санчо всем трудам своим, и тяготам, и напастям, включая подкидывание на одеяле: ведь он зато обновился и кихотизировался в общении с Дон Кихотом, так что из тупого и темного Санчо Пансы, каким был до того, превратился в бессмертного оруженосца бессмертного Рыцаря Дон Кихота Ламанчского; и пребудет им на веки веков. И Санчо с полными слез глазами предался на волю своего господина.
А следствием того было вот что: прошло немного дней, и однажды под вечер «незаметно для всех, кроме бакалавра, который пожелал проводить их с полмили, выехали они по дороге в Тобосо».
Глава VIII
в которой рассказывается о том, что случилось с Дон Кихотом во время поездки его к сеньоре Дульсинее Тобосской
И по дороге Дон Кихот толковал о Герострате121 и о славолюбии, питавшем его героизм. И Дон Кихот не преминул углубиться в глубины мудрости Алонсо Доброго, пустившись в рассуждения о том, как суетна слава, «которой можно достигнуть в преходящей жизни здесь, на земле; ибо земная слава, как бы долго она ни продолжалась, все равно окончится вместе с миром, конец которого нам предуказан».
Я житель, солнечной небесной шири, Я гений славы — так прими ж венец: Ты станешь лучшим стихотворцем в мире…
А миру, говорят, придет конец, —
пророчит Сагромор в поэме Эуженио де Кастро.122
Начинается третий и последний выезд Дон Кихота, и мы увидим, как погружается он в бездну своей мудрости, пока не скроется там навсегда, явив пример того, как должно умирать.
Санчо, вдохновившись словами своего господина и убедившись в том, насколько слава святых превосходит славу героев, сказал Дон Кихоту, что им бы нужно сделаться святыми, и тогда они куда быстрее достигнут доброй славы, к которой стремятся; и сослался при этом на пример святого Диего де Алькала и святого Педро де Алькантара, канонизированных как раз в ту пору.123
