«Вот увидите, когда‑нибудь мне будет поклоняться весь мир», — говаривал беднячок из Ассизи,124 по рассказам Трех товарищей (4)125 и Фомы из Челано (2 Чел., 1, I);126 и те побуждения, которые одних подвигли на героизм, других подвигли на святость. Подобно тому как Дон Кихот, начитавшись рыцарских романов, ринулся в мир, Тереса де Сепеда, еще в детские годы начитавшись житий святых, которые, казалось ей, «дешевейшей ценой покупали путь к блаженству в лицезрении Бога», сговорилась со своим братом уйти из дому в странствие, жить Христовым подаянием и добраться до земли мавров, дабы там их обоих обезглавили; убедившись в невыполнимости этого плана, брат с сестрой порешили стать отшельниками и в саду, что был у них при доме, пытались в меру сил своих сделать себе подобие скитов127 («Книга моей жизни», главы I, II). Об Иньиго де Лойоле мы уже говорили, ссылаясь на биографа его, падре Педро де Риваденейру.
Что все это, как не странствующее рыцарство на божественный и религиозный лад? И, в конечном счете, к чему стремились и те и другие, святые и герои, как не к жизни вечной? Одни — в памяти людской, в лоне Господа — другие. И какова была самая глубинная движущая сила нашего испанского народа, как не жажда жизни вечной, ибо именно к этому и сводится все то, что именуют нашим культом смерти.128 Нет, не культ смерти, отнюдь нет; а культ бессмертия.
Даже Санчо, который, кажется, так привязан к жизни земной и преходящей, заявлял, что «куда выгоднее быть смиренным монахом какого угодно ордена, чем отважным странствующим рыцарем», на что Дон Кихот весьма рассудительно отвечал: «…не все могут быть монахами, и различны пути, которыми Господь ведет избранников своих на небо». И если не все могут быть монахами, то и не может быть, чтобы состояние монашества либо иночества было совершеннее какого‑либо другого, ибо не подобает, чтобы состояние наибольшего христианского совершенства не было в равной мере доступно всем людям, кем бы они ни были, а составляло бы исключительную и как бы природную привилегию определенного количества людей, поскольку если бы все на нее притязали, род человеческий пресекся бы. И в ответ на слова Санчо о том, что на небе больше монахов, чем странствующих рыцарей, Дон Кихот весьма удачно возразил: причина состоит в том, что на этом свете монахов числом больше, чем рыцарей, таких, разумеется, которые заслуживают имя рыцарей. «А если монах в то же время и рыцарь?» — спросите вы? Об этом Дон Кихот еще скажет.
Глава IX
в которой рассказывается то, что вы сами увидите
В какой же день и час рассуждал подобным образом Дон Кихот о славе, и о финальной ее тщете, и о том, что кончится она с концом света? В тот самый день и час, когда поспешал в Тобосо, дабы узреть Дульсинею, и в доспехах Дон Кихота ехал Алонсо Добрый, чтобы повидаться с Альдонсой Лоренсо, по которой вздыхал он двенадцать лет. Милостью безумия одолел стеснительный идальго возвышенную свою стеснительность; и вот, перерядившись Дон Кихотом, прикрывшись его обличьем, едет он увидеться с предметом своих мечтаний, исцелиться от своего безумия при виде ее и у нее в объятиях. Мы приближаемся к критическому моменту в жизни Рыцаря.
Итак, беседуя, господин и оруженосец прибыли в Тобосо, на родину несравненной Дульсинеи.
Прибыли они туда, и сказал Дон Кихот своему оруженосцу: «Санчо, сынок, веди меня ко дворцу Дульсинеи, быть может, она не спит».[35]
Обратим внимание на то, что, прося Санчо взять на себя столь возвышенную миссию и оказать своему господину столь великую милость, Рыцарь смягчается и называет оруженосца сынком; и еще обратим внимание на то, каковы все они, эти самые Санчо, приземленные представители человечества, ведущие героев ко дворцу Славы.
Тут пришлось Санчо–плуту помаяться, чтоб нашарить в неповоротливом своем мозгу какую‑нибудь отговорку, и в конце концов он заявил, что никогда в глаза не видал Дульсинеи; да и господин его сказал, что не видел ее, а влюбился по слухам. Все мы, влюбленные в Славу, влюбляемся в нее по слухам, хотя и лика ее не видели, и голоса не слышали. Но по сути‑то все дело в Аль- донсе, а ее мы видели, еще как видели, пусть только четыре раза за двенадцать лет. И в конце концов лукавец Санчо добился того, что простодушный его хозяин согласился покинуть Тобосо и подождать, схоронившись в какой–ни- будь роще, пока пройдоха не отыщет Дульсинею.
Глава X
в которой рассказывается, каким хитрым способом Санчо околдовал сеньору Дульсинею и какие еще произошли события, столь же смешные, сколь и истинные
Тут Санчо, усевшись под деревом, произнес монолог, объявив своего господина сумасшедшим, которого следует связать; и сказал, что сам он, Санчо, не только ни в чем ему не уступит, но даже еще безумнее, так как служит ему и сопутствует; и тут оруженосец решил обмануть своего господина и уве- хрить его, что первая же крестьянка, которая попадется ему, Санчо, на глаза, и есть сеньора Дульсинея: «…если он не поверит, я поклянусь…». Вот и добрались мы до того момента, когда верный Санчо вздумал надуть своего господина и присоединиться, таким манером, к тем, кто над Рыцарем насмехается. Плачевные плоды размышлений Санчо! И еще вот о чем следует нам подумать: Санчо полагает, что его господин — сумасшедший, которого надо связать и которого ему, Санчо, легко будет надуть; который постоянно принимает одни вещи за другие, белое почитает черным, а черное — белым; и при всем том Санчо сам поддается обману, а точнее вере в Дон Кихота: он верит в него, ему не веря, и хотя видит, что великаны всего лишь ветряные мельницы, а неприятельские войска — стада баранов, все же верует в остров, многократно ему обещанный.
О таинственное могущество веры, которая выстоит под натиском всех разочарований! О тайны санчопансовской веры, которая верует, не веря, которая, видя, слыша, понимая и объявляя, что черное есть черное, все же понуждает того, кто ее, веру эту, в себе копит, чувствовать, действовать и надеяться так, словно черное белым–бело! Из всего этого нам следует сделать вывод, что Санчо жил, чувствовал, действовал и надеялся, зачарованный странной силой, и сила эта вела Санчо и направляла вопреки свидетельствам его зрения и слуха; и вся жизнь его была медленной самоотдачей во власть этой веры, кихотовской и кихотизирующей. Таким‑то образом, когда Санчо вообразил, что обманывает своего господина, оказалось, что это сам он обманулся и сделался орудием околдования Дульсинеи самым истинным и подлинным образом.
Вера Санчо в Дон Кихота не была мертвой, иначе сказать, обманчивой верой, что покоится на неведении, то не была вера угольщика,129 ни тем более вера цирюльника, покоящаяся на восьми реалах. Напротив, то была истинная вера и живая, вера, питающаяся сомнениями. Ибо лишь сомневающиеся верят по–настоящему, тот же, кто не ведает ни сомнений, ни соблазнов, покушающихся на его веру, по–настоящему не верит. Истинная вера держится на сомнении; пища ее — сомнения, ими живет она и всечасно сама себя завоевывает, подобно тому как истинная жизнь держится на смерти и сама себя всеминутно обновляет, потому что жизнь есть непрерывное созидание. Жизнь, которая не таила бы в себе смерти, которая только копила бы непрерывно, ничего не тратя, была бы всего лишь вечной смертью, покоем камня. Кто не умирает, тот не живет; не живут те, кто не умирает ежеминутно, чтобы тут же воскреснуть; и кто не сомневается, тот не верит. Вера держится тем, что разрешает сомнения; а если, разрешив одни, порождает тем самым другие, то, в конце концов, разрешает и эти последние.
Санчо видел, что его господин совершает безумства, что мельницы это мельницы и никакие не великаны, что неотесанная мужичка, которая повстречается им близ Тобосо, не только не Дульсинея Тобосская, но даже не Альдонса Лоренсо, но при всем том верил своему господину, и верил в своего господина, и верил в Дульсинею Тобосскую, и в конце концов, как мы увидим, уверовал в то, что она заколдована. Твоя вера, Санчо, и есть вера в полном смысле слова, не чета вере того, кто говорит, что принимает некую догму, а сам не понимает даже буквы ее, не то что духа; случается даже, что и знать ее не знает; твоя вера и есть вера, не в пример вере угольщика, утверждающего, что правда — это то, что написано в одной книге, которой он не читал, потому что читать не умеет, да и не знает, о чем в той книге говорится. Ты, Санчо, как нельзя лучше понимал своего господина, ибо все речи, что вел он с тобою, были очень ясные и очень понятные; и все же ты видел, что глаза твои говорят тебе совсем иное, и подозревал, что господин твой заговаривается, поскольку безумен, и ты сомневался в том, что увидишь то, что видит он, и вопреки всему верил Рыцарю, ибо следовал за ним путями его. И когда разум твой говорил «нет», сердце твое говорило «да», и воля твоя вела тебя вопреки рассудку твоему и повинуясь вере твоей.
