— О настоящей жизни настоящей женщины. Думаю, это важно.
Лаура Б.-Х., она легла как-то раз в саду на землю и захотела прочесть свое собственное стихотворение, но никак не могла его закончить.
«Это было в Любляне», так оно начиналось, и в нем была тысяча отголосков, за которыми она сама не могла уследить. «Это было в Любляне», она описывала свои собственные переживания. Как она путешествовала как «одинокая женщина» по миру и нигде не могла найти покоя, потому что повсюду встречались мужчины, напоминавшие ей, кто она такая, ласкали ее в ухо и обладали ею. В Любляне она поняла, что с нее хватит. Она улеглась на землю перед зданием вокзала и стала кричать: «Подходите же! Трогайте. Топчите меня!»
Сперва на своем родном языке. Но никто ничего не понял. И в этом, как объясняла Лаура Б.-Х., ей повезло.
В конце концов приехала полиция и арестовала ее за нарушение общественного порядка.
Она прочитала это стихотворение, оно оказалось ужасно с поэтической точки зрения, так решили многие Женщины там наверху, но само событие, чувства были настоящими. Так все и было на самом деле.
Но тогда этому не придали значения, об этом стали задумываться лишь позже. Что все эти люди в саду, все, кто туда приходили, кто проводили время среди Женщин в саду, у всех у них было что-то, что приводило их именно туда именно в этот час мировой истории, а не куда-либо еще.
В саду в гуще всего, для девочек, для Магнуса и Бенку, для самих Женщин, но другие, другие все же держались в сторонке.
В саду в гуще всего, но все же как бы в сторонке.
Сад, гуща всего, но только на время.
Уже через год Женщины покинут дом на Первом мысе, и тот же самый автобусик «Духовные странствия Элдрид» не пожелает заводиться. Пока женщины оставались в саду, светло-красный автобус стоял внизу под горой и проржавел.
— Теперь нам необходимо докопаться до самой сути, — продолжила Дорис в доме на болоте. — Начать все сначала. Не пропуская ничего подозрительного.
Посмотри, мама, они испортили мою песню. Когда Дорис и Сандра не были в саду с Женщинами, они занимались своей тайной. Слушали пластинку, пластинку Эдди, когда были одни, вновь и вновь. Сандра напевала и говорила голосом Эдди, это у нее теперь неплохо получалось.
Никто в мире не знает моей розы, кроме меня.
Сердце — бессердечный охотник.
И самое лучшее:
«Я чужеземная пташка. Ты тоже?»
Она надевала одежду Эдди (это был особый наряд, девочки сами его придумали, а потом Сандра Вэрн сшила его для себя на швейной машинке).
Дорис закатывала глаза:
— Но Сандра. Это великолепно! Прямо точь-в-точь.
И добавляла:
— Можно, я буду фактором X?
Сандра кивала.
И Дорис становилась фактором X, и они изображали все то, что, как им представлялось, делали Эдди и фактор X. С полной отдачей, конечно. Но это ничего общего не имело с обниманиями на мху тогда в канун Иванова дня, давным-давно.
Это теперь ушло. До поры.
— Эдди, — сказала Дорис. — Она воровала. Деньги. У баронессы. А баронесса не знала, что делать, — она была в отчаянье. «Она для меня такое разочарование», — признавалась она маме кузин. Может, это и послужило мотивом убийства.
— Ммм, — отвечала Сандра в разгар игры в Эдди.
— Сандра, ты слушаешь?
— Ну.
— И все же. Я в это не очень верю. Как-никак, а они все же… родня. Да и зачем ей было приглашать эту девчонку из самой Америки, чтобы тут ее убить.
— Не очень-то в это верится, — подытожила Дорис и пихнула Сандру, которая вновь затянула песенку Эдди.
— А мама кузин, — начала Сандра.
— А она-то что? — огрызнулась Дорис.
— Она терпеть не могла Эдди де Вир. Я не утверждаю, что она это сделала, но надо все учитывать, без исключения. Может, она ее ревновала. Я имею в виду, к Бенку и Бьёрну, она их лелеяла как зеницу ока. Ее дети, как-никак. И вот заявляется неизвестно откуда эта американская девчонка и забирает их у нее. Обоих, разом.
Это заставило Дорис Флинкенберг на миг задуматься.
— Ну, — произнесла она осторожно. — Твоя правда. Но вряд ли… — Дорис снова задумалась, ища верные доводы. — Однажды, когда Эдди еще была жива и была с Бьёрном на дворе кузин, она сказала: «Эта девчонка, Дорис, одно сплошное актерство». Но потом, когда все это случилось, она страшно раскаивалась. «Мне так горько на душе, Дорис, — сказала она, — я столько всего наговорила. Это так ужасно. Эта трагедия, она разрывает мне сердце. Такие молодые, и столько страданий им выпало». Сандра, — спросила Дорис, — можешь ты поверить, что убийца способен так говорить?
Тогда Сандра и сама засомневалась:
— Нет. Вряд ли.
— И кроме того, — не унималась Дорис. — Даже если кто-то кому-то не по душе, это не значит, что он его укокошит. Верно? Даже мамаша с болота не хотела на самом деле меня убивать. Просто, чтобы я…
— Извини, Дорис. Речь не о том. Я тоже не думаю, что это мама кузин.
— А на кого ты тогда думаешь?
— Не знаю.
— Все пришло в движение, — продолжала Дорис Флинкенберг. — Так она ему сказала, Эдди, американка. Это произвело на него впечатление. Он ведь по уши был в нее влюблен. Какое-то время их было только двое. Никто не догадывался, насколько все серьезно. Это была одна из их тайн. А я видела.
— Ну, вот мы и снова вернулись туда же, — сказала Сандра и потянулась.
— Да, — согласилась Дорис рассудительно. — К фактору X. К Бенгту.
— Но ты же не веришь, что это он? — тихо спросила Сандра, словно хотела еще раз в этом убедиться.
— Бенку, — снова рассмеялась Дорис. — Ну нет. Только не Бенгт. Я уж скорее поверю в то, во что все верят. Будто все было именно так, как казалось. Бьёрн на нее рассердился у озера Буле и столкнул в воду, а потом убежал прочь и повесился. Все просто и ясно.
— Ага, — согласилась Сандра. — Но, Дорис. К чему все это? Я ничего не понимаю. Почему мы должны разгадывать тайну, если никакой тайны вовсе и нет?
Сандра снова замолчала и начала кривляться в одежде Эдди. Исподтишка поглядывая в окно, возможно, даже слишком часто, ведь Дорис все подмечала.
Дорис встала и выбралась из бассейна.
Она пошла в гостиную, где был проигрыватель.
И вернулась назад, держа в руках пластинку Эдди.
Один последний раз. Она остановилась на краю бассейна с пластинкой в руке.
— Маленькая птичка нашептала мне на ухо, — сказала она блаженно, — что американка, возможно…
И потом. Она разломила пластинку пополам.
— …Жива.
Сандра смотрела на разбитую пластинку, ПЛАСТИНКУ!!! с голосом Эдди, такую редкость, — она вышла из себя:
— Что ты наделала? — Она так разозлилась, что Дорис почти онемела от страха. — Ты ее сломала!
— Ну и что такого? У нас есть чем заняться, вместо того чтобы валяться здесь в бассейне и кривляться перед посторонними.
— Проклятая Дерьмовая Дорис! — крикнула Сандра, выскочила из бассейна, бросилась наверх в свою комнату и заперла дверь. Упала животом на супружескую кровать и осталась так лежать, крича и плача, крича и плача, пока постепенно не поняла, что ее так огорчило.
Эта пластинка. Эдди. Американки. Все это было так глупо. Ужасно глупо.
Живая. Мертвая или живая? Какую это играет роль? Она от всего этого устала, от всей этой игры.
Дорис. Где теперь Дорис?
Может, Дорис ушла?
Но Дорис не ушла. Она не оставила дом. Она терпеливо ждала под запертой дверью комнаты Сандры. Стояла и тихонько стучалась время от времени.
— Сандра, впусти меня. Прости меня.
Дорис стояла за дверью, а слезы все лились и лились, злые слезы, но постепенно Сандра успокоилась. Да брось, это была всего-навсего дурацкая пластинка. Это была игра.
Она подкралась к двери и распахнула ее.
Там, за дверью, стояла Дорис, одетая как на фото из «Плейбоя», насколько девочки себе это представляли. Короткая юбчонка и заячьи уши на макушке. Забавно.
— Сестра Ночь, давай забудем об этом на время. И отправимся на праздник. В саду на Первом мысе сегодня маскарад. Это мой карнавальный костюм, — сказала Дорис, словно это была новость: Дорис на любом маскараде хотела появляться в одном и том же костюме. — А это твой наряд. Ты надевай одежду Эдди. Так будет справедливо.
Женщины в чрезвычайных обстоятельствах (и праздник в самом разгаре).
И, как всегда, он был в саду. Там наверху.
— Что такое материалы для диссертации? — спросила, расхрабрившись, Дорис Флинкенберг Никто Херман.
— Вырастешь — узнаешь, — отвечала Никто Херман. Лето шло дальше, и Никто Херман уже меньше распространялась о своей диссертации. — Поверь мне, — сказала она. — Наступает время, когда чувствуешь, что ничего не хочешь знать. Совсем ничего.
