И однажды, среди тканей в Гардеробной, когда они были там вдвоем с Бомбой, случилось так, что Сандра начала вдруг расспрашивать Пинки о многом таком, на что Пинки не могла ответить, вообще завела такой разговор, какого никогда прежде не заводила даже с Дорис Флинкенберг.
— Какой сорт дупиони ты предпочитаешь? Какой шелк? Что тебе больше нравится — тафта или восемнадцатимиллиметровый хаботай? Должна признаться, что питаю большую слабость к настоящему тончайшему шелку хаботай.
Сандра, конечно, заметила свою промашку, но было уже поздно. Было видно, как смутилась Бомба, она стояла, прислонившись к полке, пока Сандра рылась в горах тканей; Пинки в блестящих серебряных туфлях на километровых каблучищах, полиэстеровой куртке и мини-юбке вдруг демонстративно зачавкала жвачкой, которая, кажется, вечно была у нее за щекой.
Слова, слетевшие с языка Сандры, — она их не понимала, они звучали для нее нелепо и вычурно… хаботай-дупиони — что это за белиберда такая? А если Пинки чего не понимала, это ее раздражало, она надувалась, начинала вращать глазами, как танцовщице-стриптизерше позволительно лишь в свободное время, а впрочем, и тогда тоже нельзя, потому что дурные привычки незаметно могут пристать и потом проявятся в неподходящей ситуации.
— Разве захочет мужчина смотреть на ту, что косит глазами? Это никакой не «тиз», — втолковывала Пинки обеим девочкам. — «Тииз» по-английски значит дразнить. Именно это стриптизерша и должна делать. Поддразнивать.
— Как это? — с любопытством спрашивала Дорис Флинкенберг, хотя, конечно, знала ответ. Но Дорис не искала объяснений на стороне, а хотела увидеть и услышать их именно от Бомбы Пинки-Пинк.
— Ну, если вы иначе не понимаете. — Пинки встала на краю бассейна и повертела задом в коротенькой розовой юбчонке, выставляя то одну, то другую часть тела, как полагалось по ее профессии. — Чувства. Совершенно определенные. Понимаете теперь? — И Пинки выпятила грудь.
Все трое рассмеялись. Это было так смешно, но одновременно Сандра вдруг подумала: как это забавно, но в хорошем смысле, словно сюрприз; так возникло взаимопонимание между ними — Бомбой, Дорис и ею самой, в эти ранние субботние вечера, до возвращения охотников. Иногда казалось, что они не две девочки и взрослая женщина, а просто три закадычные подружки, почти ровесницы. Да так почти и было на самом деле, ведь не так много лет их разделяло. Граница между ними возникала позже вечером, когда вступал в силу запрет Дорис показываться в доме на болоте. И когда начиналось всеобщее веселье.
И вот именно тогда, когда они были в Гардеробной — только Пинки и Сандра — и Пинки начала вращать глазами в ответ на что-то, сказанное Сандрой, а Сандра вдруг расстроилась, очень сильно, без всякой причины, и не могла скрыть этого, так вот, именно тогда со двора донеслась разноголосица. Они выглянули в окно и увидели на лестнице охотников, вернувшихся из леса, а на земле лежал убитый лось — в ожидании, когда его погрузят в фургон Биргера Линдстрёма.
И там, в Гардеробной, Пинки пришла в голову другая мысль. Она перестала вращать глазами, потому что увидела, как это огорчает Сандру.
— Эй! — сказала она и похлопала Сандру по щеке. — Я не хотела, извини. Я иногда говорю и делаю всякие глупости. Просто я не во всем таком разбираюсь. А если я в чем не уверена, то не знаю, как себя вести, вот и злюсь на себя, но виду стараюсь не показывать. — Она бросила взгляд в окно, а потом на Сандру и словно впервые ее увидела, по-новому: — Удивительно, сколько ты всего знаешь! Про все эти ткани, я имею в виду. Ты становишься настоящей Женщиной.
Тут Сандра снова покраснела и просто не знала, что сказать — потеряла дар речи от смущения, а также от странной гордости, ей одновременно хотелось и не хотелось, чтобы Дорис Флинкенберг оказалась там и все увидела. Женщина. Как задание. На миг Сандре показалась, что ее перед выполнением этого задания словно вознесли на облако.
Впрочем, она легко могла представить себе, что бы сказала на это Дорис:
— Сандра. Женщина. Хм. Интересная мысль… Но Боже, какая забавная, — а потом бы Дорис начала смеяться, и она сама следом. Ведь на самом деле они не хотели становиться кем-то, ни тем, ни этим; а хотели просто быть вместе, как прежде.
— Пошли же! — Пинки потянула Сандру, замечтавшуюся в Гардеробной. — Успеем еще посмотреть Счастливые денечки, прежде чем они управятся с лосем или чем еще они там сейчас заняты.
Пинки сняла свои серебристые туфли на высоких каблуках, и они побежали вниз в бассейн, включили телевизор и как раз успели посмотреть до конца субботнюю серию Счастливых денечков, когда охотники затопили баню и начали прибывать «официанточки». В зале на верхнем этаже стали накрывать к ужину, и постепенно все собрались за длинным столом, на котором стояли зажженные свечи в серебряных канделябрах. Аландец занял место в одном конце стола, а Сандра, которая как-никак была дочкой хозяина дома, в другом.
И еще одна деталь разговора там, в Гардеробной. То, что Пинки сказала перед тем, как сняла туфли, и Сандра тоже сняла туфли, и они помчались босиком вниз в подвал.
— Я бы никогда этого всего не бросила, — сказала она вдруг.
Конечно, она говорила о Лорелей Линдберг, Пинки, голос ее звучал тихо и серьезно. Быстрый взгляд в окно на двор, где Аландец в красной шапке вел так называемую «оживленную беседу» с остальными охотниками посредине длинной лестницы, у подножия которой лежал застреленный лось, готовый к отправке в фургоне Биргера Линдстрёма.
— Некоторым никогда не бывает достаточно, — сказала Бомба Пинки-Пинк. — Некоторым только давай и давай. Все больше и больше. — И Пинки снова уселась посреди шелков и прочих вещей в Гардеробной, остатков того, что некогда было Маленьким Бомбеем. — Словно ей и так не было хорошо и распрекрасно. Словно этого было недостаточно.
Вечер сменился ночью, которая все сгущалась. Ужин съели, вечеринка была в разгаре. Конечно, это была совсем иная вечеринка, чем, например, у Женщин с Первого мыса, но все же это было празднование, и как таковое оно имело свое очарование. Сандра любила праздники, как уже говорилось, особенно когда сама могла стоять в сторонке и следить за всем происходящим. А теперь ей надо было постараться запомнить малейшие детали, ведь ей предстояло доложить потом обо всем Дорис Флинкенберг; этот отчет надо было дать на следующее утро во время уборки, когда они с Дорис наденут свои новенькие комбинезоны и станут носиться по дому как торпеды — с пылесосом, тряпками и всякими пахучими дезинфицирующими средствами. У Дорис наверняка будет тысяча вопросов, и на все их она ждет ответа. Дорис было очень важно получить самую подробную и детальную картину всего, что произошло накануне.
В сравнении с праздниками на Первом мысе вечеринки охотников были еще более грандиозными. Хотя бы потому, что все менялось и становилось на время совсем иным. Например, та близость, которую в течение дня ощущали по отношению к Бомбе Пинки-Пинк, исчезала, будто по волшебству. Пинки словно взрослела и становилась совсем другой, кем-то, на кого Сандра немного стеснялась смотреть — именно на нее, на Бомбу Пинки-Пинк, чем дольше длился праздник, тем это становилось труднее. Но и Пинки избегала смотреть на Сандру, делала вид, будто и знать ее не знает. Странно, но так было легче, на самом деле.
Но что же происходило во время праздника? Конечно, то, чего все и ждали. Шутки охотников становились все грубее и крепче, и спиртное лилось рекой, это было настоящее спиртное — чистая водка и грог с виски, а не домашний самогон, только не здесь. И хм… уф, теперь мы прямо так и говорим — шлюхи, поскольку шлюхами они и были, просто-напросто, а не чтобы подбавить веселья и все такое… и шлюхи, таким образом, они делали, значит, свое дело и чем дольше там оставались, тем больше успевали, все это видели. Часы, значит, тикали, становилось все позднее, но Сандре удавалось иногда остаться, притаившись незаметно, довольно долго… постепенно все превращалось в хаос, и праздник достигал своей кульминации.
Расшумевшиеся мужчины — даже и в этом отношении Аландец ухитрялся всех перещеголять — и проститутки, танцующие на столе, порой совсем без одежды, но в блестящих туфлях на высоких серебряных каблуках… и так все продолжалось в том же духе до самой кульминации, а потом все всегда быстро рассыпалось. После чего в разных концах дома можно было застать самые причудливые сцены. Взрослые мужчины вдруг плакали как дети, рыдали навзрыд, оплакивая свою все укорачивающуюся жизнь. Всегда, в таком месте, один мужчина и несколько шлюх. Женщины тоже оплакивали скоротечное время, но в других местах, в одиночку или группами. Проститутки рассказывали о своих мечтах, все говорили и говорили, но словно бы в пустоту, потому что никто, и уж точно никто из мужчин, их не слушал. Они были просто шлюхами, и для мужчин было важно, чтобы они ими и оставались, и только — как последняя защита от угрозы, от чего-то неизвестного, но реального.
