— Сиротиночка моя! — приглушенно воскликнул он, ловя губами невидные в сумраке холодноватые губы.
Липа трепетала от зябкой дрожи, отвечала срывающимся полушопотом:
— А я завидала тебя, как ты только на крыльцо взошел, да притаилась за дверью. Не хотелось, чтоб дядя увидел. Не хочет он, чтобы мы встречались. Угнал бы сразу к соседям.
— Бирюк истый твой дядя, — сказал Аниська. — А ты сделала, что я просил?
— Все, Анися, разузнала. Шаров с прасолами угощается. Слыхала — на «скачок» выезжать завтра утром будут.
— Ах ты, родимушка мои!
Аниська до хруста в суставах прижал к себе девичье тело, жадно целуя прохладные щеки.
Вдыхая кисловатый запах овчины, Липа прятала голову на груди парня, продолжала докладывать:
— А Кобцы с Малаховым у Коротьковых сидят. Я все передала им, что ты просил… Анися, дружечка! Не езди в ночь, пережди до утра.
Аниська грустно улыбался:
— Эх, Липа! Гулять-то нам некогда. Только и надежды на «скачок».
— Не пустят вас туда, так и знай, — вздохнула Липа.
Шальной порыв ветра унес этот вздох в студеную темь, сердито зашипел сметенными с крыши снежинками. Снежинки таяли на горячих Аниськиных щеках, скатывались холодными слезами. Аниська вздрагивал, прислушиваясь. На проулке, несмотря на поздний час, все еще не утихали людской гомон, визг полозьев.
Прижимая к себе девушку, томясь тягостным чувством, Аниська заговорил:
— Эх, Липа… и сам не знаю, что делать! Мыкаюсь, как неприкаянный. Кидаюсь в самое пекло — и не знаю зачем. Иногда так взял бы и скрутил кого-нибудь насмерть… так давит под сердцем.
Аниська помолчал.
— Не знаю, что делается на свете, не знаю… Так, кажись, идешь и идешь без конца и краю в темноте. И как вспомнишь, что никогда не кончится такая жизнь, сумно[29] становится. А может, и есть где конец этой темноте, да не знаем мы. Вот иногда захочется кинуться на промыслы в город, да подумаешь — непривычный я. Не хочется свое родимое покидать. Будто приросли мы к этим проклятым гирлам, и силушки нет оторваться. Ну, прощай, Липушка! Пойду кликать товарищей.
Липа вдруг порывисто ухватилась за Аниськино плечо.
— Анися, милый, постой, я еще не все сказала тебе… Засватали меня…
— Кто?
— Казак здешний… Сидельников.
Аниська вцепился рукой в обледеневший балясик крыльца. Стоял долго не двигаясь, Липа плакала, припав к его груди.
— Не знаю. Что мне делать, Анисенька? Посоветуй.
— Я зараз с дядей твоим поговорю. Как же это так? Разве я не могу взять тебя замуж? На жизнь свою я заработаю. Придет весна — рыбалить буду, как никто в хуторе, и без казацства ихнего проживем.
Аниська рванулся к двери куреня.
— Анися, только не сейчас… Не надо, милый, — стараясь удержать парня, пугливо зашептала Липа. — Они будут измываться надо мной.
В сенях застучали. Липа спрыгнула с крыльца, метнулась за угол.
— Олимпиада! — гнусаво кликнул вышедший на крыльцо хозяин — дядя Липы. — Где ее черти занесли? Липка!
Казак плохо видел со свету, нащупывая ногами ступеньки, готовился сойти с крыльца. Ему загородил дорогу Аниська. Ярость лихорадила его, но он сдержал себя, оказал спокойно-просительно:
— Мирон Васильевич, не отдавайте Липу замуж. Я за нее свататься буду.
Казак удивленно вскрикнул, пригнувшись, долго с любопытством разглядывал Аниську, будто не узнавал его или совсем забыл, что недавно видел в своем курене.
— Ты что? Откудова заявился? — негодующе и насмешливо спросил Мирон Васильевич.
Аниська ударил себя кулаком в грудь.
— Она вам не чужая, а мне — как думаете? А? Мирон Васильевич! Я люблю Липу и свататься за нее буду! Я! — выкрикивал он, наступая на казака.
Мирон Васильевич оторопело пятился к двери и вдруг, захлопнув дверь перед самым носом Аниськи, крикнул:
— Гольтепа! Хамлюга! Вон с моего двора!
Аниська налег плечом на дверь, но та оказалась запертой на засов. Тогда, словно в беспамятстве, он спрыгнул в сугроб, подскочив к окну, загремел кулаками по раме:
— Дядя Илья! Шкорка! Вылазьте из чигоманского гнезда! Запалю-ю-у!
Ничего не зная о случившемся, Панфил, Илья и Васька выбежали из хаты, кинулись к подводам, Аниська метался по двору. С трудом удалось Панфилу и Илье успокоить его. Усадив товарища в сани, рыбаки поспешно выехали со двора, Аниська неистово дергал вожжи, бешено хлестал лошадей. Нескончаемая холодная тьма неслась ему навстречу.
31
Малахов и Кобцы вяло тянули у Коротькова водку. Аниська отвел Малахова в сени, нетерпеливо зашептал:
— Яков Иванович, давайте ехать. Медлить нечего.
Малахов недоуменно всмотрелся в перекошенное бледное лицо Аниськи.
— Ты, парень, чего спешишь? Где тебя так подогрели? А?
Аниська не ответил; сжав кулаки, вышел во двор.
Он расстегнул давивший его ворот рубахи, намеренно подставляя ледяному ветру грудь, ища глазами знакомым огонек на другом конце хутора.
Но огонек терялся среди таких же холодных, неприютных огней, и Аниське казалось — затерялась вместе с ним навсегда любовь Липы.
Пронизывающая снежная муть поглотила рыбаков сейчас же за хуторскими левадами. Посыпался мокрый снег. Ветер повернул с Черноморья, до влажного глянца обдувая лед. Дон выстилался впереди широким слюдяным шляхом. По сторонам санного наката шипела гонимая ветром снежная пыль, скрипел у берегов задубелый, просушенный летним солнцепеком старый камыш.
Ехали молча, обгоняя санные неторопливые обозы. Скоро стали попадаться на пути рыбацкие коши. Пахнуло кизячным дымом, смолой, теплыми запахами временного рыбачьего жилья. Несмотря на темноту и стужу, ватаги уже долбили тяжелыми ломами лед.
В фарватерах — так назывались пространства между рядами прорубей — расхаживали вооруженные пихрецы. В шалашах гудели сонные голоса. Не спалось рыбакам…
Над Доном горели рыбачьи костры. В камышовых шалашах рыбаки уже грелись водкой, пахучей ухой. Прасолы, зарываясь в овчинные необъятные тулупы, чутко подремывали у саней, подсчитывая предстоящие барыши.
Пятеро саней во главе с Малаховым, Аниськой и Ильей остановились в глухом конце заповедного участка. Вновь прибывших окружили томившиеся от бессонницы рыбаки.
— Это что за люди, с какого хутора? — подступил к Аниське уже знакомый по торгам веснушчатый рогожкинец.
Аниська сразу узнал его по задорному голосу; наливаясь усталым раздражением, ответил:
— С хутора Минаева… Слыхал?
— Полчане, да ведь это хохлы-мазлы! — взвизгнул казачок. — Видали гостей, полосатых чертей?!
Подвыпивший казачок запрыгал вокруг Аниськи, как шаман. Багровое пламя костра озарило его тощую фигуру, недружелюбные лица столпившихся рыбаков.
— Ну и черти вы, станишники, — возмутился Панфил, предупреждающе выставляя костыль. — Да разве хохлы не люди? Да разве мы по доброй воле сюда заявились? Привезли вот справу прасолам, а их чорт с маслом слизал. Куда же нам деваться, люди добрые?
— И охота тебе, — остановил казачка высокий, в нагольном тулупе рыбак, — уже прицепился к людям, шевская смола. Не тронут твоего хохлы.
— Чи вам на казан рыбы жалко? Завтра подавитесь рыбой, — упрекнул Панфил. — Торбохватить всякому можно.
— С длинной рукой под церкву. Знаем мы таких торбохватов, — не унимался рогожкинец.
— Ну и человек! Настоящий клещ, — безнадежно махнул рукой высокий рыбак. — Цепляется ко всем, а из-за чего?
Пререкания оборвались, когда в круг вступил Малахов.
— А-а, Яков Иванович! Мое почтение! Сколько лет, сколько зим! Здорово, сваток!
— Тю-у! Глянь-ка. Откудова бог нанес? Яша, идол!
Недвиговцы обступили Малахова, обрадованно трясли его руки. Малахов, по-медвежьи переминаясь, добродушно ухмылялся.
— Ах вы, чудаки! Еще рыба подо льдом, а вы уже не поделили.
Малахов неторопливо подошел к своим саням; порывшись в укладке, вернулся, держа подмышкой баклагу.
— Станишники, еще до утра далеко, а карежит мороз здорово. Давайте разговляться ради скачкового праздника.
— Да я за ради твоего приезда бочку выпью, — приветливо махнул рукой чубатый недвиговец, показывая из лохматого треуха курносое веселое лицо.
Знакомых Малахова оказалось много. Разливая в подставляемые жестяные кружки водку, Малахов сыпал шутками.
— А это — хлопцы с соседнего хутора, — пояснил он, указывая на Аниську, Панфила и Илью. — Это ребята, каких мало, а вот приехали страдать через атаманские порядки.
После водки развязались языки, румяно залоснились обожженные морозным ветром лица. Малахов подливал. Выпил и Аниська. Сладко закружилась голова, склонило в дрему. Он прислонился к холодному Камышовому прикладку, вяло прослеживая в памяти пережитое за вечер. Кто-то услужливо кинул войлочную подстилку, сказал добрым голосом:
