Не успели крутым оттащить к саням снасть, как Баранов уже рысил обратно. Круто осадив сытого, с заводским тавром на ляжке жеребца, в упор глянул на Аниську, потом на Кобцов.
— А-а… И крутии тута! А ну-ка, со «скачков» шагом арш!
Атаман, словно играючись, помахал плеткой. Очевидно, он был очень доволен своим конем, новым мундиром подхорунжего, своей ролью на «скачке» и не особенно рассердился, узнав Малахова и Кобцов.
— Чего же вы стоите? — уже строже спросил он.
— А чего вам — жалко, господин атаман? — опираясь на костыль, выступил Панфил. — Мы людям помогаем, и они нам за это на казан рыбы.
— На казан можно, — милостиво разрешил атаман, но вдруг узнал Аниську, нахмурился.
— А Карнаухов зачем тут? — спросил он и, обернувшись к полицейским, скомандовал: — Убрать Карнаухова со «скачков»!
Полицейский усердно толкал Аниську в спину.
Аниська втиснулся в толпу, скривил губы, дрожа от бессильной ярости.
— Ты бы уж приложился да из винта прикончил. Так оно вернее, — глухо сказал он полицейскому.
— Будешь воровать, хамлюга, и с винтовки пальну, — пообещал полицейский, обдавая Аниську запахом водки и лука. Еле сдерживаясь, чтобы не ударить его, Аниська выбрался из толпы.
32
В шалаше отсиживались, дожидаясь ночи, рыбаки. В расщелине между неплотно сдвинутых камышовых снопов посвистывал ветер. Зарывшись в тулуп, Аниська мрачно смотрел в косой просвет входа, видел, как стелется над займищем предвечерняя хмурая синь.
Над Доном, не утихая, колыхался грозный шум.
Аниська все еще не мог прийти к какому-либо решению. То хотелось вернуться в Рогожкино, снова отстаивать у Мирона Васильевича свое право на Липу, то, укрывшись в камыши, взять оттуда на мушку кого-нибудь из пихрецов…
У всех было такое же тягостное, как у Аниськи, раздумье, но никто не высказывал своих мыслей. И только когда пришел Малахов и сказал, что нужно ехать в Зеленков кут, все оживились и сразу ухватились за это решение.
В сумерки рыбаки покинули скачковое становище.
Объехав коши, свернули в узкий глухой ерик, долго кружили между берегов.
Только к полуночи, как по звездам определил тяжело шагавший рядом с санями Илья, выехали к просторному устью Дона.
Аниська и Малахов долго ходили по льду, приседая и прислушиваясь. Опытный слух Малахова ловил одному ему ведомые звуки. Наконец он остановился и решительно ударил ломом в звонкую бронь льда.
Через полчаса проруби были готовы. Пантелей, Игнат и Илья приготовились запускать сеть. Панфил и Васька с берданками в руках расхаживали в стороне, прислушиваясь и вглядываясь в сумрак.
Мороз сдал, воздух помягчел. В просветах между туч ярко горели звезды.
Спустя некоторое время первая тоня лежала на льду. Улов быстро погрузили в сани. Братья Кобцы вновь закинули сеть., когда Малахов предостерегающе известил:
— Хлопцы, двое по Дону бегут прямо сюда. Как видно, на коньках.
Аниська пригнулся, посмотрел в бинокль. В тусклом глазке раскачивались, будто танцуя, два удлиненных пятнышка. Аниська припал ко льду, — чуть слышный ритмичный звук, будто кто чиркал по стеклу, ногтем, коснулся его слуха.
Конькобежцы временами пропадали, сливаясь с темной кромкой береговых выступов, потом снова появлялись на светлом фоне реки.
В это время сумрак поредел настолько, что Аниська явственно увидел за плечами бегущих винтовки.
— Пихра, — сообщил он стоявшему неподалеку Ваське.
Лицо Васьки вытянулось.
— Тикать будем?
Аниська ответил спокойно, пряча бинокль.
— Нет. Нонче мы их подождем.
Крутии, вооруженные берданками, Аниська — винтовкой, редкой цепочкой оградили проруби.
Саженях в пятидесяти пихрецы остановились.
— Эн, кто там? Не сходь с места!
Аниська узнал голос вахмистра.
— Пущай подъедут, — обернулся он к Малахову. — Их двое, а нас шесть. Неужели не справимся?
— Такой уговор был, чтоб справиться, — ответил Малахов пряча за спиной берданку.
Вахмистр и тонкий, затянутый в шинель пихрец — это был Мигулин — подъехали к месту облова.
Устало дыша, вахмистр первым подлетел к Аниське.
— А-а, попался, заглавный круток! Вот когда я с тобой посчитаюсь!
Больше он не успел ничего сказать. Аниська, пятившийся назад, вскинул винтовку, выстрелил вахмистру в живот. Удивленно ахнув, Крюков скорчился, медленно слег на лед.
Мигулина враз окружили Илья и Кобцы.
— Братцы, родимые, не губите! — взмолился он, цепляясь за холодные руки рыбаков.
Аниська, задыхаясь, хрипел ему в лицо:
— А ты с вахмистром сколько рыбалок загубил? Подсчитать?
Мигулин всхлипнул, упал на колени.
Аниська ударил его в грудь прикладом что было силы.
Казак опрокинулся, смертно закатив глаза, хватая руками воздух.
— Прикончим его, — морщась, предложил Пантелей Кобец..
— Вяжи его, Анисим…
Аниська привязал к ногам Мигулина веревку.
— Окунай! — распорядился Малахов..
Пихреца опустили в прорубь. Панфил, царапая костылем лед, стоял у соседней проруби, ловил багром веревочную петлю. Мигулина протянули подо льдом. Окоченелое тело пихреца в облепившей его мокрой шипели на минуту вынырнуло.
— Братцы! — пронесся над затоном умоляющий хрип.
Пихрецу дали отдышаться, потом Аниська снова потянул за веревку. Еще раз голова Мигулина, безжизненно болтаясь, зевая раскрытым ртом и захлебываясь, показалась из черной, как смола, воды.
Чтобы не делать лишнего шуму, ударили Мигулина прикладом в темя, и туда же, в прорубь, столкнули вахмистра.
Легкая седая тучка надвинулась на гирла, заслонив, свет звезд. Запорошил снег, укрывая подмерзающую на льду темную лужу крови. А через полчаса к месту расправы подъехал верховой. Он долго кружил вокруг проруби. Конь пугливо всхрапывал, потом, пришпоренный всадником, поскакал по направлению, к скачковому становищу.
33
По обледенелому взморью, до самого Таганрога крутии ехали, безжалостно нахлестывая запаренных лошадей.
Аниська бежал впереди на коньках, с нетерпением ища воспаленными глазами желанные, как никогда, огни города.
Устало двигая ногами, старался не отступать от него Васька. Лицо его все еще чернил страх, немое изумление застыло в округленных глазах.
— Анися, застигнут нас. Згинем мы, а? Вот и убивцы мы, — бормотал он.
Аниська приостановился. Чуждо, отдаленно прозвучал в утренней тишине его голос:
— А ты думал как? Клин клином вышибают… Слыхал?
Сдвинув на затылок треух, снова налег на коньки.
Остальной путь бежали молча. Сквозь туманную завесу утра встали неясные очертания города. Крутии повернули вправо, направляясь на пригородный поселок.
— Остановимся у Пети Королька, — будто ничего не случилось, закричал с саней Малахов, — а рыбу сейчас же к Мартовицкому.
— Больше некуда, — басом откликнулся Илья.
— Ребята! — снова привстал на санях Малахов. — Что случилось в эту ночь, — аминь! Понятно?
Никто ему не ответил.
Петя Королек, старинный крутийский приятель, всегда готовый приютить даже незнакомого рыбака, встретил крутьков с веселой приветливостью. Это был подвижной человек с круглым, всегда жизнерадостным лицом, хитро прищуренными веселыми глазками. Щетинистые белесые усы его торчали, как у кота, и всегда шевелились, придавая лицу озорное, смешливое выражение.
Королек отворил зеленые резные воротца, впустил крутьков во двор.
— Ах вы, жулябия, сукины дети. Вижу, прямо с шаровских именин нагрянули. И с добычей… Яков Иванович, за водкой посылать, что ли? — хихикал он, помогая заводить под навес мокрых, исходивших паром лошадей.
— Посылай, Петя. Назяблись, аж маменьке на том свете холодно, — мрачно заявил Малахов.
Аниська с удивлением вгляделся в его спокойное лицо.
«Как в айданчики поиграл», — подумал Аниська, устало жмуря сонные глаза.
— Ты чего? — как бы угадывая его мысль, спросил Малахов.
— Я… так, — смущенно пожал плечами Аниська.
— Смотри, — полушутливо погрозил пальцем Малахов, — сговаривались дружно, а теперь икру метать нечего.
— Я не боюсь. На мне больший грех, — задорно тряхнул Аниська чубом.
— То-то, крутийские атаманы носы не вешают.
Аниську слегка покоробила проницательность Малахова; он и впрямь, помимо своей воли, недоумевал, как мог он проявить в расправе с пихрецами столько жестокости. Только теперь, когда злоба утихла, он чувствовал тяжесть, смутную и навязчивую.
Чтобы сбросить ее с себя, Аниська стал думать о том, что он все-таки крутийский атаман и что нужно держать себя как-то особенно солидно и непоколебимо. В дом он вошел, важно неся огрузнелое от усталости, будто чужое, тело. Небрежно поздоровавшись, развалился на табуретке, угрюмо оглядывая обставленные на городской лад, с геранями и фуксиями на окнах, комнаты.
