Ярость и стыд за свою оплошность распалили Емельку. Он быстро завертел кулаками, попер на Аниську, как драчливый петух. Сгибаясь вдвое, Аниська клонил голову, будто шел против бури, заслоняясь руками. Опытен в кулачках, вынослив и хитер был Емелька. В другое время не сдобровать бы Аниське от рассчитанных, верных ударов, но на этот раз чуял Емелька свою вину и враждебные взгляды ватажников. Неожиданная стойкость парня, его ловкость и сила сразу обескуражили его, вынуждая на излишнюю торопливость ударов.
— Что? Нарвался, Шарап? Это тебе не в айданчики с пихрой гулять, — подзадоривал Панфил.
— Береги башку, а то пойдет она в обмен на карнауховскую, — мрачно язвил Игнат Кобец.
— Не мешайся, хлопцы! Не наседай! — наводил порядок Пантелей Кобец.
Обе ватаги напряженно следили за поединком, ожидая момента, когда нужно будет вмешаться в дело.
Емелька уже давно понял: люди знали о его предательском поступке. Противный холодок щекотал его спину. Хорошо было бы объясниться с Аниськой с глазу на глаз, — там бы он одолел его не кулаком, а хитростью, замел бы преступные следы, а здесь нужно притворяться незнающим и схватку Аниськой принимать как обычный для двух враждующих ватаг поединок. Так повелось с давних пор — сводить в драке крутийских атаманов, а потом хвастать их силой, ловкостью.
Но не об этом думал Аниська, и это понимал Емелька.
Еще один удачный удар Аниськи в висок заставил Емельку подумать о защите.
— Ребята! Чего же вы смотрите? Хохлы нас бьют, а вы… Эх, вы! — закричал вдруг самый драчливый в хуторе казак Пашка Чекусов.
Это было сигналом. Обе ватаги ринулись друг на друга, как две штормовые волны. Некоторое время слышались только частое дыхание, отчаянный шум возни, хряск выбитых челюстей. Потом метнулся над солнечным берегом чей-то вопль. Втихомолку кто-то пустил в дело не кулак, а голыш. Прибрежный морской песок обагрила кровь.
Илья защищался сразу против двух казаков, старавшихся схватить его сзади. Красные распаленные лица их алели кровавыми подтеками, рубахи свисали клочьями, но казаки махали кулаками, с неослабевающим остервенением наскакивали на Илью, как обезумевшие.
Братья Кобцы и здесь были неразлучны. Казалось, четырехрукий урод вертелся в толпе, сыпал удары направо и налево. Припадая к земле, Емелька отступал к хутору. Он только защищался и был теперь жалок и беспомощен с полуоторванным белесым усом.
Аниська настиг его у песчаной, поросшей колючками косы, повалил. Сжимая деревенеющими пальцами сухопарую шею, спросил:
— Какой откуп дашь за отца? Говори, гад!
— Пихру спрашивай, — просипел Емелька, сплевывая кровавую слюну.
Аниська сильнее сжал пальцы.
— Пусти! — взмолился Емелька, загребая в горсть песок.
Аниська во-время придержал его руку: еще секунда — и Емелька засыпал бы ему глаза песком.
Аниська испытывал неудержимое желание размозжить Емелькину голову. Но в это время двое полицейских, прибежавших из хутора, оттащили его от Шарапова.
— Помни, Шарап! Придет время — расквитаемся не при свидетелях, — задыхаясь, пообещал Аниська.
— Ты тоже не забудь! — скривил изуродованные губы Емелька.
29
«Вот и подрались, побили казаков, а разве казаки виноваты? — думал Аниська на другой день, устало шагая за гробом. — Все равно не вернешь из могилы отца, не сделаешь так, чтобы можно было рыбалить свободно, не чувствовать над собой прасольской кабалы. А казаки как распалились! За что? Почему они вступились за Емельку? Разве не знают они о засаде, о том, что Емелька откупился от Шарова, а пихре отдал на погибель ватагу отца?»
Чтобы заглушить горе, избавиться от новых мучительных мыслей, Аниська стал реже бывать дома, чаще снаряжал дуб и вместе с ватагой выезжал в море. Там он кружил неделями, изредка наведываясь домой и привозя матери вырученные за улов деньги.
Постепенно стали тускнеть воспоминания о гибели отца.
В те времена убийство рыбака на воде охраной никем не преследовалось. Дело ограничивалось протоколом, в котором в особой графе всегда записывалось: «Убит при попытке к бегству во время хищения рыбы в заповедных водах». Но очень часто смерть рыбака не оставляла следов и в протокольных записях, о ней начальник рыбных ловель даже не считал необходимым доносить высшему начальству. По всей видимости, не было такого донесения и о смерти Егора. Никто не вел следствия, и о Егоре вскоре забыли.
Несколько удачных заездов в заповедник освободили Аниську от тяготившей задолженности у прасола, помогли собрать немного денег.
С начала осенней путины Аниська прикупил снастей, прасол снова заигрывал с ним, обещая новую ссуду, но попрежнему задерживая расчеты с ватагой. И хотя все чаще приходилось Аниське жертвовать своими паями, сумел он купить еще сани и лошадь для зимнего лова.
Стал Аниська ловким ватажным заводчиком. Крутьки даже из чужих ватаг уважали его за трезвость, за деловитость и сноровку.
Несмотря на юные годы — осенью сравнялось парню девятнадцать, — закряжистел Анисим, раздался в плечах, возмужал, пушок на губе превратился в темную мягкую поросль, а ватный, охваченный кумачовым кушаком пиджак, лохматый треух, забродские сапоги делали Аниську еще староватей на вид, приземистей…
К концу лета вошло в жизнь Аниськи новое.
Как-то, возвращаясь с лова, спасаясь от тоски, он зашел к Аристарховым и не заметил, как просидел с Липой до полуночи. С той поры ходить к Аристарховым стало для него потребностью.
Приезжая домой, он переодевался в чистую рубаху, натягивал праздничные хромовые сапоги и спешил к заманчиво белеющей в вечернем сумраке хате.
Аниська навсегда запомнил тот вечер, когда сидел на завалинке, впервые обнимая девушку. С речки тянуло холодком, запахом мокрой после дождя земли. В займище ярко блестели костры рыбацких таборов. Аниська чувствовал покой и умиротворение. Доверчивая близость Липы словно отгоняла от него мрачные мысли. Ему хотелось, чтобы ночь тянулась дольше, чтобы вот так — молча сидеть рядом с Липой и смотреть на далекие огни за рекой.
Так непохоже было все это — огни, тишина, ласковый блеск девичьих глаз на грубую, полную опасностей крутийскую жизнь. И так непохожа была Липа на ту, прежнюю, которую он знал недавно. Она сидела рядом, по-новому красивая, с туго заплетенной косой, в чистой ситцевой кофточке и так разумно-спокойно говорила обо всем.
— Давно мы так не сидели с тобой, — с сожалением сказал на прощанье Аниська. — Нынче и тоска меньше грызла меня и об отце не так страшно думалось.
— Каждый вечер заходи, вот и будем сидеть. На проулок мне нельзя отлучаться, отца бросать, а сюда приходи, — просто ответила Липа.
— Дядя Сема дышит еще?
— Недолго осталось ому.
Липа вздохнула, но лицо ее осталось спокойным. Это понравилось Аниське. Он неловко обхватил девушку за шею, потянул к себе, но Липа вдруг вывернулась, сурово предупредила:
— Ну-ну, не балуй… Прощай.
Но с порога ласково, обещающе кинула:
— Приходи завтра.
— Приду, — радостно улыбаясь, пообещал Аниська.
Домой он шел с той же спокойно-горделивой улыбкой, важно обходя озорующих на улице ребят, считая теперь недостойной для себя дружбу с ними: ведь он, заводчик ватаги, уже серьезно, как выражались на хуторе, «проводил с барышней время».
Всю дорогу он думал о разговоре с Липой, о ее спокойной и теплой улыбке. Приятной легкостью наливалось тело, что-то сильное, уверенное пробуждалось в груди.
В хату Аниська вошел, бодро стуча сапогами, стараясь шумом шагов прогнать унылую тишину.
И все же не забывал он о виновниках отцовской смерти — Емельке и вахмистре. Ненависть против всех, кто вынуждал рыбаков на смертный риск, на вечный страх перед атаманом, перед Шаровым, росла в нем.
Встречая день, Аниська ждал ареста, конфискации снастей за незаконный лов. Но, видимо, атаман, зная на кого работала ватага Аниськи, не беспокоил его. День уходил тревожно и тихо, смыкалась над гирлами ночь, и сноса властно влекли Аниську заповедные воды.
Теперь уже не только нужда гнала его на риск, а жажда геройства, желание заработать побольше денег, щегольнуть перед другими ватагами, даже перед самим прасолом бесшабашной гульбой. И случалось так: дома не было и хлебной корки, а Аниська щедро поил ватажников водкой, заслуживая этим всеобщую приязнь и одобрение. А бывало, — усталость и равнодушие одолевали Анисима, скрывался он в других хуторах, неделями не показывая ватаге глаз. Тогда, ему думалось: не так он живет, не той дорогой идет в неясное будущее. Жизнь казалась ему противной и бессмысленной. Да она и в самом деле не отличалась разнообразием, текла, как мутный поток, изредка перемежаясь драками казаков с иногородними, свадьбами, чьей-либо смертью.
В ноябре умер Семен Аристархов. Вскоре после смерти отца Липа ушла жить к дяде, в хутор Рогожкино. Сырым осенним вечером простился с ней Анисим, обещал навещать ее. Опустела хата Аристарховых. Печаля Аниськин взор, зияли выбитые стекла окон, под раздерганной застрехой табунились шумные воробьиные выводки. Будто и не было в хуторе казака Семена Аристархова.
