— Ученый? — переспросил Цви и переглянулся с товарищем. — Доктор? Профессор? В какой области?
— Да, да, доктор физико-математических наук.
— Имеет диплом?
Цви долго и внимательно рассматривал папин диплом.
— Хорошо, я сообщу, а пока я всех вас запишу. Имя, имя отца, имя матери…
Писал он справа налево[65].
Еще через неделю в окно снова постучали. На сей раз явилась целая делегация. Цви и Яков представили старшего.
— Это Аба. Он хочет побеседовать с вашим зятем.
Аба поздоровался по-русски, протянул всем — в том числе и мне — руку.
— Так вы — доктор физики. Прекрасно, а где вы работали, кого из ученых знаете?
Аба так хорошо говорил по-русски, словно только вчера был из России.
— Ландау, Иоффе! Слышал, конечно. Нет, нет, я не физик, но кто не знает этих имен! Скажите, а из западных ученых вас кто-нибудь знает?
— До войны я работал под руководством Георгия Гамова, у нас с ним две общих статьи опубликованы в Zeitschrift für Physik. Слышал, что он сейчас в Америке, но где именно, не знаю.
Аба сделал в блокноте пометки. Он тоже писал справа налево.
— Прекрасно, прекрасно, господин профессор. Между прочим, не встречались ли вы случайно с Трофимом Денисовичем Лысенко?
— Слава Богу, не доводилось, но имя этого мичуринца мне знакомо.
Аба сделал удивленное лицо.
— Вы что-то имеете против Лысенко? Мичуринец — это, по-вашему, плохо?
— Я не биолог и не генетик, но хорошо знаю, что Лысенко — проходимец, который подтасовывает научные факты. Я был дружен с крупным генетиком Тимофеевым-Ресовским, он рассказал мне историю Лысенко. Этот парень много лет крутился возле академика Вавилова, который пытался сделать из него ученого. В конце концов, Лысенко написал на своего учителя донос, Вавилова арестовали. Лысенко при Вавилове — то же самое, что Комар при Иоффе.
— Как вы можете произносить такие слова! — лицо Абы налилось кровью, светская сдержанность мгновенно улетучилась. — Крупнейший ученый-почвовед — проходимец? А Тимофеев-Ресовский, видите ли, — крупный генетик. Чудовищно, непостижимо! А знаете ли вы, что Тимофеев-Ресовский работал на Гитлера? Его достижение в науке — генетическое обоснование расовой теории. Даже если вы плохой еврей, даже если вы вообще не еврей, как вы могли подать руку этому негодяю?!
Наконец, Аба выговорился, чуть успокоился.
— Не знаю, что вы за ученый. Не знаю. Насчет отъезда? Ждите очереди, здесь застряли тысячи людей, все ждут, и вы ждите.
Дедушка раньше других пришел в себя.
— Моя дочь — педагог, она преподает английский и французский.
— Хорошо, хорошо, это не горит; с английским наши дети подождут.
Гости вышли. Теперь уже возмутился дедушка.
— Мишуга![66] Тебе есть дело до Лысенко, тебе непременно нужно было обозлить человека, от которого зависит, сколько мы просидим в этой дыре!
Зависело не от этого человека; в местечке Бжег мы задержались недолго.
Их было четверо. Первым влетел Аба.
— Едем. Собирайтесь. Только быстро. По чемодану на человека.
Едем? Куда, зачем? И что значит быстро — месяц, неделю?
— Неделю? Вы с ума сошли — машина ждет!
Начался переполох.
— Это невозможно, у нас дети, нужно собрать вещи.
— Вы что, в самом деле ненормальные? Я такого не видел — за ними прислали машину, а они — неделю! К вечеру должны быть готовы, выезжаем в одиннадцать.
Кузов небольшого грузовичка был застелен самодельными матрацами. Яков поднял меня, Цви принял, уложил возле кабины. Ту же операцию проделали с сестрой, потом в кузов взобрались взрослые. Ехали всю ночь. К утру — было еще темно — нас привезли в какой-то дом. Мы разделись, поели, легли спать. Следующую ночь мы снова ехали, но уже в легковой машине. Я сидел у папы на коленях, пытался хоть что-то разглядеть в окно. Увы, в ночной темноте мелькали лишь силуэты деревьев.
К утру нас завезли в какой-то сарай на опушке леса. Цви остался с нами, остальные уехали. Сколько дней мы провели в этом убежище, не помню, помню лишь, что однажды среди ночи меня разбудили, укутали и усадили в открытую зеленую машину. Машина тронулась, долго петляла по лесной дороге, потом неожиданно въехала на широкое бетонное поле и подкатила к огромной птице — самолету. Цви передал меня высоченному дядьке в кожаной куртке. Тот взял меня одной рукой, сестренку — другой и понес, словно пушинки, в огромную машину. Там он усадил нас на мягкие подушки возле ящиков и мешков.
Полусонный, я ничего не соображал; сестренка пустилась в слезы.
— Do you OK? What's matter with you, my dear!?[67] — высокий дядька улыбнулся во весь рот, потрепал сестренку по щеке и протянул ей конфетку.
Показалась мама, за ней ползла бабушка. Сестренка успокоилась.
Пока нас рассаживали и привязывали, дверь захлопнулась. Откуда-то возник шум, который быстро перешел в страшный рев, — казалось, уши вот-вот лопнут. Потом стало трясти — мы куда-то поехали.
Самолет бросало из стороны в сторону, я то наваливался на сестренку, сидевшую слева, то ударялся локтем о железную стену справа. Огромный мешок, который был подвешен к потолку напротив меня, раскачивался вместе со мной. Он то приближался, то убегал и ударялся о противоположную стенку. Вначале мне было страшно, потом стало забавно — я даже разобрал слова US GOVERNMENT MAIL[68], смысл которых, конечно, не понял. От скуки я попытался было запомнить номер, который значился под этими словами, но незаметно для себя заснул.
Проснулся от сильного удара в шею. Через минуту удар повторился. Я собрался было закричать, как вдруг почувствовал тряску. Потом рев начал стихать, самолет остановился, стало совсем тихо. Высокий дядька нас отвязал, вынес из самолета, сказал «Good Luck» и исчез.
На свежем воздухе я пришел в себя и огляделся. Мы сидели на чемоданах возле самолета, невдалеке папа беседовал с каким-то господином в черном костюме. До меня доносились обрывки фраз.
— Doctor Gamov from Colorado University asked me…[69]
— Thanks, thanks a lot… I'm sorry, but I don't know… My family[70].
Подъехал большой красивый автомобиль, шофер открыл дверцы.
Улицы показались мне знакомыми.
— Это Вильнюс?
— Нет, это Вена.
В Вене я снова влюбился.
Везли нас долго, устроили в квартире, где я даже не мог сосчитать всех комнат. К вечеру мы отмылись и отоспались. Потом поужинали; здесь я впервые увидел холодильник, он был набит продуктами. Мне казалось, что все прекрасно, но взрослые почему-то нервничали. Папа, скрестив руки на груди и опустив голову, расхаживал взад и вперед, мама беспрерывно повторяла: «Делай, как тебе лучше, но мы всю жизнь мечтали…» Дедушка закрылся в одной из комнат и просил его не беспокоить — он молится. Бабушка лежала на диване с мокрым платком на лице.
Неожиданно раздался звонок.
— Ни в коем случае не открывай, — взмолилась мама.
— Да что ты, это ведь Вена, — папа направился в прихожую.
Вернулся он с гостем.
— Рад вас приветствовать. Меня зовут Авраам, Цви мне о вас все рассказал. Как добрались, чем могу вам помочь?
Высокий, хорошо одетый господин держался спокойно, говорил медленно, и только его бесцветные глаза постоянно скользили с предмета на предмет, словно что-то искали и оценивали.
— Устроились мы по-королевски. Присаживайтесь, пожалуйста. Мы вот обсуждаем…
— Благодарю, но мы с женой хотим пригласить вас в кафе. Если вы в состоянии, поедем, поговорим за чашкой кофе. Это лучше, чем здесь.
Авраам показал пальцем на потолок. Его жеста никто не понял.
— С удовольствием, но у нас дети.
— Детей возьмем с собой, они, наверное, любят мороженое?
В кафе было необычайно красиво, шумно и весело. Помню, какими большими сделались глаза моей сестры, когда ей принесли вазочку с цветными шариками мороженого, в одном из которых красовался маленький флажок.
Вообще все здесь было интересно, но все разом перестало для меня существовать, когда я увидел Циппору.
Родители сидели в центре, нас с сестрой устроили за отдельным столиком. Минут через пять мама подошла к нам вместе с какой-то женщиной.
— Это Циппора, жена Авраама. Она говорит по-еврейски.
Циппора наклонилась к сестре.
— Is ice-cream good? Do you like it?[71]
— Тода раба. Глида — това меод![72] — тут же выпендрилась сестрица.
— О, ат мэдаберэт иврит, иоффи![73]
Циппора открыла сумочку, достала красивый платочек, протянула его сестре.
— Это тебе маленький подарок.
Боже, как я хотел, чтобы она взглянула на меня! Циппора потрепала сестру по голове, выпрямилась.
— Ани… гам ани мэдабэр иврит[74], — в отчаянии вырвалось у меня.
