С легкою душой начал было Трепов громить жидов и разгромил бы, наверное, их вовсе, если бы не участились забастовки фабричных рабочих, беспорядки в университетах, если бы не оживилась подпольная печать и революционная пропаганда. Так что в первую голову пришлось Трепову громить рабочих, избивать студентов, вешать революционеров. Но тут оказалось, что рабочие, студенты и революционеры еще и сопротивляются. И чем больше Трепов их громил, тем сильнее они сопротивлялись. Наконец, в октябре 1905-го устроили они настоящую революцию. Тогда Трепов отдал войскам приказ: «Патронов не жалеть», а сам бежал в Петербург. Государь его принял и сделал петербургским генерал-губернатором.
Великий же князь Сергей Александрович, занятый войной с рабочими, студентами и франкмасонами, о жидах тоже не забывал, морил их нещадно и успеха добился немалого — за год после московского погрома из империи уехали 100 тысяч евреев. Наверное, он и вовсе искоренил бы жидовское племя, да случилось несчастье: 4 февраля девятьсот пятого года он был убит эсером Иваном Каляевым.
В лето тысяча девятьсот третье от Рождества Христова, апреля месяца, шестого числа в столице Бессарабии, городе Кишиневе, случился погром.
Было так. В пасхальное воскресение, с утра, в центре города начали собираться приказчики, дворники, мастеровые и разные другие люди, вооруженные дубинами, ножами и топорами. В полдень, как только зазвонили колокола, колонны с криками «Бей жидов!» двинулись в разные кварталы города и принялись громить еврейские дома, лавки и синагоги. Евреев убивали ножами и топорами. Вырезали целые семьи. Многих не добивали, а оставляли мучиться в конвульсиях. Некоторым вбивали в голову гвозди или выкалывали глаза. Малых детей сбрасывали с верхних этажей на мостовую, а евреек насиловали и отрезали им груди. Имущество евреев грабили и увозили на подводах. В синагогах крушили все подряд, а свитки Торы, молитвенники и другие книги палили огнем.
К вечеру второго дня войска, до того безучастные, начали стрелять в воздух и разгонять толпу. Люди остались недовольны: в газете «Бессарабец» было сказано, что царь разрешил бить жидов целых три дня.
Однако и за два убито было 45 евреев, 86 ранено тяжело, 500 — легко. 700 еврейских домов и 600 лавок были разбиты и разграблены. Двое христиан стали жертвами шальных пуль, 400 человек полиция арестовала.
Все это случилось в бытность министром внутренних дел и шефом жандармов Вячеслава Константиновича Плеве, человека умного и образованного. Происходил Плеве из поляков, но еще в молодости сменил веру, фамилию и стал таким набожным, что, сделавшись министром, отправился в Москву на поклонение в Троице-Сергиеву лавру. В Москве он вошел в доверие к великому князю Сергею и через него укрепился во мнении, что государь, государыня, великие князья, княгини и княжны более всего ненавидят жидов, считают их врагами престола и главными виновниками российской смуты. В уме Плеве родился план отвлечь народное недовольство от правительства в сторону жидов и одновременно скомпрометировать революционное движение как дело, чуждое истинно русским людям. Осуществлению этого плана способствовало то обстоятельство, что часть еврейской молодежи, обезумевшая от погромов улицы и террора правительства, ринулась в революционное движение.
Отвлекал Плеве народное недовольство, отвлекал, но в начале 1903 года все же понял, что русское революционное движение вот-вот прорвет полицейскую плотину. Тогда у него созрел другой план — утопить русскую революцию в еврейской крови. Для этого нужно было открыть другие плотины. Выбор пал на город Кишинев, где у Плеве были верные люди. Самым верным был обрусевший акцизный чиновник Крушеван, который на субсидии правительства издавал газету «Бессарабец». Эта газета вела пропаганду против евреев, обвиняя их в капиталистической эксплуатации и в социализме, в ритуальных убийствах и подготовке безбожной революции. Пропаганда эта имела тем большие последствия, что другие газеты в Кишиневе были запрещены.
Кишиневский погром произвел должное впечатление — меньше чем за год из России уехало 125 тысяч евреев. При дворе, однако, остались недовольны: еврейской крови явно не хватало, чтобы утопить в ней русскую революцию. Конечно, не вина Плеве, что погромы не отвлекли рабочих, не увлекли студентов, не убавили пыла у революционеров. И не вина Плеве, что многие в стране погромное дело не поддержали. Отлученный от церкви, Лев Толстой пустил по рукам список, где кишиневский погром назвал преступлением, а его виновником — правительство. И не вина Плеве, что лондонская «Times» опубликовала копию его секретного письма кишиневскому генерал-губернатору, в котором Плеве, за две недели до погрома предписывал губернатору не прибегать к оружию в случае еврейских беспорядков.
Как бы там ни было, Плеве рук не опустил, в голове его уже родился новый план… Но тут случилось несчастие: 15 июля 1904-го он был убит эсером Егором Созоновым.
В лето тысяча девятьсот одиннадцатое от Рождества Христова, в апреле месяце, в древнем Киеве, матери городов русских, случился погром.
Было так. 20 марта на окраине города, близ завода, принадлежащего еврею Зайцеву, был найден мертвым 12-летний мальчик Андрюша Ющинский. Тело его было в нескольких местах чем-то порезано. 12 июля главный прокурор Киевской губернии распорядился заключить в тюрьму Менахема-Менделя Бейлиса, служащего при заводе, по обвинению в совершении им убийства с целью извлечения крови для ритуальных надобностей. По прошествии двух лет, 25 сентября 1913 года, как раз в те дни, когда Нильс Бор открыл строение атома, а Игорь Сикорский поднял в воздух многомоторный самолет, когда с конвейера Генри Форда сошел стотысячный автомобиль, а по радио начали передавать точные сигналы времени, в городе Киеве начался ритуальный процесс.
Случилось это в бытность министром юстиции Ивана Григорьевича Щегловитого, человека в высшей степени принципиального. Получив материалы уголовной полиции, из которых следовало, что Андрюша Ющинский стал жертвой соперничества воровских шаек, он из принципиальных соображений распорядился сии материалы изъять, разыскать какого-нибудь еврея с тем, чтобы обвинить его в убийстве мальчика. И непременно из ритуальных соображений. А еще Щегловитов был опытным прокурором. Ритуальный процесс устроил он мастерски: велел подобрать нужных свидетелей, отыскал эксперта по ритуальным убийствам, председателя суда Болдырева научил под видом сторожа для услуг ввести в комнату присяжных переодетого жандарма. Так что не его вина, что свидетели на суде забыли, чему их учили полицейские агенты, запутались и несли правду. И не его вина, что присяжные заседатели — мужики, темные, необразованные, — вынесли вердикт: «Не виновен!» И уж тем более не его вина, что адвокаты — евреи и подкупленные евреями — устроили на процессе настоящий спектакль, что либеральные газеты подняли шум, а самые авторитетные теологи Европы и Америки опубликовали декларацию против кровавого навета.
Впрочем, Иван Щегловитов рук не опустил, взялся было готовить новый ритуальный процесс, да случилось несчастье — Февральская революция. Щегловитов немедленно был отдан под суд, а в апреле 1917-го расстрелян.
PS
На этом летописи, хранящиеся в запасниках библиотеки Г-кого университета, обрываются. Продолжение их попало в архивы ВЧК, и один Бог знает, увидят ли они когда-нибудь свет.
23. Еще я помню…
Полы шинели намокли, обледенели и больно били по ногам. Сосульки налипли на брови и мешали смотреть. В бедре ломило, шагать становилось трудней и трудней. Аврумка чувствовал, что силы покидают его. Ну и хорошо, что покидают, только бы добежать до правого берега Иртыша, туда, где бабы стирают белье! Только бы добраться до проруби, нырнуть и уйти. Уйти навсегда. Уйти от поручика Тарасенкова, от унтера Федора Ивановича, от сотского Василия и его жены Степаниды, уйти от соседей по казарме. Еще чуть-чуть, еще немного — и его уже никогда не будут бить кулаками и сечь розгами, колоть иголками и мазать собачьим дерьмом. Еще немного — и его уже никогда не станут кормить из кошачьих плошек и поить из помойного ведра. Еще немного… Вдруг левая нога перестала слушаться, Аврумка попытался сделать шаг, но упал. Тогда он пополз и полз до тех пор, пока ему не стало хорошо.
Да, да, ему всегда было хорошо, когда он забирался под кухонный стол, где было его убежище, где он спал, где плакал, вспоминал маму, ее лицо, кружева на ее груди, теплый живот и грязный фартук.
Фейга-Лея будила его засветло, будила пинком. Было больно и обидно. Аврумеле вскакивал, бежал выносить помойное ведро, заносил из сарая дрова, растапливал печи, кормил кур, подметал в сенях. Но главное — следить за печкой: угли вынуть крупными, жирными. Ведь хозяин, Янкель-Бер, вернувшись из синагоги после утренней молитвы, первым делом заглянет в таз, и, если угли окажутся мелкими, перегоревшими, или, наоборот, недогоревшими, со следами дерева, он сделает Аврумеле «гоголь-моголь».
