На троллейбусе ехать не хотелось: с пересадкой, долго, холодно, – таксисты надоели до смерти, и она поймала частника.
– До Ростокина довезете?
– Садитесь.
На заднем сиденье чистеньких «жигулей» с мягкими чехлами и включенной печкой Люся расстегнула дубленку и взглянула на часы. Полшестого? Отлично. Обещала в шесть, в шесть и приедет. Даже раньше. Тут недалеко. По прямой.
А все, между прочим, благодаря Марку! – с гордостью подумала она. Если бы не Марк, жила бы сейчас мать на краю Москвы. В комнате с подселением и без телефона. Сколько было рыданий, сколько переживаний после того, как в поганом продажном учреждении под названием рай-с-полком (как произносит Нюша) вместо ордера на долгожданную однокомнатную квартиру матери пытались всучить ордер на комнату: дескать, вы, гражданка, жили на шести метрах, мы же даем вам на двоих с дочерью целых восемнадцать. Скажите спасибо!
К счастью, мать в тот день оказалась без паспорта, и в дело успел вмешаться Марк. Сначала сам наведался в этот
рай для тех, кто там шурует, с финскими конфетами и билетами в Дом кино, надеясь обаять исполкомовских мадам, потом поехал к ним вместе с приятелем – народным артистом республики. Однако честные и глубоко принципиальные работницы исполкома только ухмылялись: «Нам что народные артисты, что рабочий класс – все едино!» Дураку понятно: они ждали взятку. Но Марк так на них разозлился, что сказал: фиг им! – и подключил отца. Спиридон Петрович позвонил из Кишинева в Москву кому надо, и те же самые «принципиальные» мадам, которые простого человека вроде Нюши в упор не видят, сто раз сказали ей «спасибо» и «пожалуйста», выписывая ордер на однокомнатную квартиру с кухней девять метров в двенадцатиэтажной башне, в уже обжитом районе. Правда, квартира оказалась за выездом, грязная, и пришлось делать ремонт, зато с телефоном, с балконом, на третьем этаже и всего в нескольких остановках от метро.
С тех пор Нюша прониклась к Марку некоторым уважением. В знак благодарности каждый раз к Новому году и дню рождения вяжет ему узорчатые носки из чистой шерсти. Чудна́я! Зачем, спрашивается, Марку шерстяные носки? Куда он в них отправится? К Любимову на премьеру или в Дом актера?.. Но пусть уж лучше мать вяжет, это, говорят, успокаивает нервы, чем ругается с порога, как раньше: «Дура ты, Люсинка, ой, дура! Поматросит тебе твой цыган молдаванский и бросит! Помяни мое материнское слово!» И объяснять ей, что никакой Марк не цыган – мать у него молдаванка, а отец русский, только с Украины, – бесполезно. Нюша лишь отмахивается: мол, знаем мы их!
На горе за Яузой и виадуком показалось заснеженное Ростокино, и Люся невольно сморщилась. Не любила она этот район и, если бы ей пришлось выбирать, то никогда не согласилась бы здесь жить. Только, к счастью, ей здесь не жить, а матери удобно: до железнодорожного депо, до работы, всего двадцать минут на автобусе. До-воль-на-я! Еду, говорит, теперича, как барыня – в тепле. Куды лучше-то, чем пешкодралом по морозу! Мага́зины обратно же кругом: хошь колбаски чайной, хошь трески, хошь суповой набор. Словом, никакой ностальгии у матери нет.
В прошлую жизнь Люся тоже не хотела бы вернуться, однако часто вспоминает солнечный утренний лес, где она, маленькая, знала в лицо каждую травинку, каждый цветочек, каждую поспевающую земляничку. Вспоминает она и изумрудное болотце с фиалками, и теплые вечера за открытым в палисадник окошком, запах сирени, жасмина.
С Ростокином, наоборот, были связаны самые неприятные, грубые воспоминания: раз в неделю обязательно Нюша везла ее на автобусе, а от остановки тащила за руку в общественную баню. Баню Люся ненавидела. Кроме невыносимой жары не давало дышать чувство стыда – за себя, вынужденную по приказу матери снимать трусики, за мать, не стеснявшуюся перед ней раздеваться догола, за других женщин, безобразных в своей наготе. Обрюзгшие седые старухи с жидкими распущенными волосами, наклонившиеся над шайкой, походили на чудовищных животных из страшного сна, вызывали страх, омерзение, тошноту… А мать в бане блаженствовала! Ошпаривала каменную лавку водой из шайки и, намылив жесткую волокнистую мочалку коричневым вонючим мылом, начинала с остервенением сдирать кожу и с себя, и с глотающей слезы дочери…
Запах пирожков она ощутила еще на лестнице, дала себе слово, что съест не больше одного, и вот уже умяла две штуки, и это не считая студня, рыбы под маринадом и трех кусков селедки. Какой-то кошмар!
– Люсинк, ну съешь еще пирожка-то, – тем временем настойчиво угощала Нюша, наготовившая к ее приезду столько еды, что хватило бы, как говорится, на Маланьину свадьбу. Один поднос с пышными румяными пирожками, накрытый полотенцем, чтобы не простыли, занимал половину кухонного стола.
– Мам, честное слово, я приезжала бы к тебе чаще, если бы наше с тобой общение проходило за чайком-кофейком с чем-нибудь сладеньким. Чуть-чуть, и достаточно. Зачем ты опять столько всего наваяла? Рыбы – трехлитровую кастрюлю, студня – полхолодильника. Наверное, целую неделю потратила на очереди и готовку, а мне после твоего угощения теперь придется неделю голодать.
– Ничего-ничего! Домой с собой заберешь. Будешь своего кормить.
Несмотря на то что Нюша стала относиться к Марку вроде бы получше, она по-прежнему никогда не называла его по имени, только свой, твой или он . Иногда это раздражало, иногда смешило, в зависимости от настроения. Пока что, до проповедей и нравоучений, настроение было нормальным.
– Мой вернется не раньше, чем дней через десять. Так что спасибо большое, но я ничего не возьму. Он после гастролей собирается к родителям, в Кишинев. У Спиридона Петровича юбилей – семьдесят лет. Марк говорит, будут гулять дня три-четыре, не меньше. Сначала банкет в ресторане человек на двести…
– Да что ты! – всплеснув руками, перебила потрясенная Нюша. – Неужто он вправду такой большой человек? Кем он работает-то, Люсинк, ты хоть узнала?
– Кем точно, не знаю. Но точно в обкоме партии… Еще будут праздновать дома, с родственниками. После поедут к бабушке в Тирасполь. Она у них уже совсем старая – девяносто лет, сама на праздник приехать не может…
– Знать, уважают они ее, раз к ей едут, – посчитала необходимым вставить Нюша, явно намекая на то, что ее саму уважают недостаточно. – А она чья ж мать-то – матерна или отцова?
– Сейчас, подожди минутку. Пойду вымою руки после селедки, – вскочила Люся.
Зря она завела этот разговор! Теперь мать обязательно спросит с ехидством: а тебе чего ж на юбилей-то не позвали? А если не с ехидством, то с обидой.
По правде сказать, Люся и сама обижалась на родителей Марка. Почему, в самом деле, ее не пригласили в Кишинев? Могли бы и пригласить. Пусть она их сыну официально не жена, но они с Марком живут вместе уже полтора года, и она выполняет все обязанности жены и хозяйки: стоит по очередям, таскает сумки с Черемушкинского рынка, готовит, стирает, гладит рубашки. В доме – ни одной грязной вещи, на мебели – ни пылинки. Холодильник никогда не бывает пустым. На обед – первое, второе, третье. Чем она им не угодила? Хотя, конечно, могло быть и так, что родители Марка вообще не знают о ее существовании…
Любовь к чистоте и порядку она, безусловно, унаследовала от Нюши. Крохотный совмещенный Нюшин санузел, как всегда, был надраен до блеска. Новый белый кафель, раковина, унитаз, ванна – все сверкало, а вафельное полотенце прямо-таки похрустывало в руках. И все-таки, чтобы выглядеть красиво, Нюшиной ванной комнате не хватало ярких пятен – махровых импортных полотенец, пестрого пушистого коврика, цветной клеенки, флаконов с хорошим шампунем, розового круглого мыла. Но матери что ни подаришь, она все тут же припрятывает в «галдероп». Да и со вкусом у нее напряженка. На кухне линолеум голубой – занавески зеленые. Комната похожа на дешевую мебельную комиссионку. Мать затолкала туда чуть ли не всю мебель из идущей на слом Еремевниной дачи.
Заболоцкие по доброте душевной предложили: берите, Анна Григорьевна, все что нужно, – а Нюша и рада стараться! Перетаскала через дорогу, перевозила частями на тачке неподъемный гардероб, дубовый стол с террасы, венские стулья, черный кожаный диван с высокой спинкой, громадный буфет. Не побрезговала даже кроватью, на которой лежала мертвая старуха-самоубийца. Как она может спать на этой кровати? Бр-р-р!..
– Мам, а Елена Осиповна тебе не звонила? Как она там? Поправилась или еще болеет?
– Ох, болеет! – с грустным вздохом откликнулась мать и, выключив воду над раковиной, где уже домывала с содой тарелки – ни секунды не отдохнет! – подсела к столу. – Боится, как бы не рак. Аппетита вовсе нету, ничего, сказала, кушать не хочет. Похудела, говорит, за месяц на восемь кило, и голова у ей очень кружится. Юрий-то Борисыч по всем врачам ее возил, а толку чуть. Всё разное говорят. Ты б ей, Люсинк, позвонила. Все ж таки она тебе маленькую как хорошо привечала. Не приведи Господи, помрет… – Нюша всхлипнула, размазала ладонями слезы по щекам и начала собирать чай. – Так ты, дочк, мене не дорассказала, бабка-то эта чья у них будет?
