Прости, дальше – проза жизни. О деньгах не волнуйся. Деньги – всего лишь бренный металл. Позвони Додику. За ним должок. Я так скучаю без тебя, моя любимая, что приказываю: возьми билет на самолет. Домой к Додику не заходи. Бутерброд положил на тебя глаз. Зеленый глаз африканского крокодила. Он может съесть мою бедную Лю. Я не переживу. Договорись – у метро. Представил тебя с ним. У метро. Сердце больше не билось.
Навеки твой К. МарксТак что же двигало Марком, когда он писал эти строки? Действительно нежное, светлое чувство? Или страстное желание обладать? Понятно, что столь темпераментному парню требовалась подружка для занятий сексом, но ведь красавчик запросто мог уложить к себе в постель любую молодую актриску. Какие проблемы? Особенно если учесть нравы во время гастролей. Другое дело, что театральные подружки не стали бы в перерывах между любовными утехами восхищаться его умом и талантом, петь ему дифирамбы, а Марку это было необходимо. Недаром от письма веяло тоской, одиночеством, презрением к пьянствующим коллегам, с которыми он вынужден жить бок о бок в одной гостинице. Похоже, они его там здорово достали. Не раз и не два прошлись катком по больному самолюбию.
Влюбленной в него восторженной девчонке – на ее счастье или несчастье – до поры до времени было неизвестно, что в театре богатенького Марка недолюбливают, считают бездарью, блатной сыроежкой и страшно завидуют, как умеют завидовать только собратья по театру. Никто точно ничего не знал, но ходили слухи, что его папаша – член ЦК компартии Молдавии, дружок Леонида Ильича. Кое-кто из злопыхателей уверял, что слухи насчет папаши, скорее всего, распускает сам Марк – этого хлебом не корми, только дай покрасоваться, навести тень на плетень. Но все сходились в том, что, как ни крути, большая мохнатая лапа у Крылова, безусловно, имеется. Артисты с зарплатой восемьдесят рублей и концертной ставкой три рубля не гоняют на «жигулях», не живут в кооперативной квартире на Ленинском и не таскаются с бабами по дорогим ресторанам.
Эти сплетни дошли до Люси значительно позже, через полгода, может, через год после Прибалтики, однако, само собой разумеется, она не поверила злым языкам, клеветавшим на ее прекрасного, талантливого Мара. Стоило посмотреть в его чистые, как небо, глаза, и любые, даже самые неопровержимые факты казались гнусной ложью, наговором неудачников.
Конечно, в ту пору она была полной дурочкой, и если Марк страдал и скучал на прибалтийских гастролях, то она просто умирала без него. Получив письмо, тут же помчалась по лужам в автомат звонить Додику, хотя при других обстоятельствах ни за что не стала бы общаться с этим мерзким типом.
От встречи у метро Додик отказался. Ухмыляясь, процедил в телефон: «Пардон, барышня, я не езжу на метро. Даже не знаю, где оно находится», – и велел ждать его завтра в шесть часов вечера у входа в магазин «Березка».
Как ни замедляла Люся шаг, у нее так и не получилось прийти хоть на минуту позже назначенного времени: притащилась на пять минут раньше! В результате пришлось топтаться у «Березки» целых десять минут. Опаздывающий наверняка специально, Додик и место для встречи тоже выбрал нарочно, чтобы лишний раз унизить и поиздеваться: не очень-то приятно прогуливаться возле магазина, куда тебе путь заказан. Тут отоваривались продуктами иностранцы и те, кто работал за границей – дипломаты, внешторговцы и разные другие, в общем, все, у кого есть валюта и бесполосые чеки. Так рассказывал Марк. Еще он говорил, что при желании эти чеки можно купить, но торгуют ими дорого, не всякому по карману, и нелегально.
Скрипучий голос, от которого Люся вздрогнула, окликнул ее, когда она уже перепугалась, что Додик не явится совсем и поездка к Марку не состоится: на авиабилет до Риги она наскребла, а дальше-то что? Вдруг у Марка тоже нет денег?
– Я к вашим услугам, мисс.
– Здравствуйте.
Вместо того чтобы отдать деньги и разойтись в разные стороны, он смерил ее медленным, с ног до головы оценивающим взглядом, растянул лягушачий рот в нахальную улыбку и, кивнув – мол, пошли, – направился к дверям «Березки». Что оставалось делать? Не хватать же его за рукав?
За стеклянными дверями она еле сдержалась, чтобы не ахнуть, впервые в жизни увидев наяву, а не в кино, капиталистический магазин: фирменные коробки конфет, банки с икрой, яркие плитки шоколада, строй бутылок виски, вермута, джина, экспортной водки, разноцветные блоки американских сигарет. Да чего здесь только не было! Прямо глаза разбегались. Среди всех этих запретных яств она совсем стушевалась и, не решившись разгуливать там, где ей не положено, застыла возле кассы.
У Додика глаза не разбегались: он со скучающим видом завсегдатая прошелся туда-сюда, вернулся и вдруг, низко склонившись, так что Люся отчетливо различила запах мятной жвачки, зашептал ей в щеку:
– Что тебе купить? Проси что хочешь.
– Не на… – испуганно попятилась она и затрясла головой: – Нет, спасибо!
– Так уж и нет? – скривились в ухмылке его мерзкие губы. – О’кей. – И он опять пошел бродить по магазину.
Прищурившись брезгливо, будто в сельпо покупал пол-литра, долго выбирал шотландское виски, взял два блока сигарет «Мальборо», конфеты, в общем, набрал полный пакет. Один такой пакет с матрешками стоил у спекулянтов три рубля!
На улице у Люси опять не повернулся язык сказать: «Давайте деньги, и я пошла». Сразу потребовать их показалось как-то неудобно, а потом она вообще перепугалась: молча уставившийся на нее, будто лунатик, жующий жвачку Бутерброд с заметно косившим вблизи правым глазом здорово смахивал на самого настоящего психа ненормального. Лучше было с ним не задираться.
Только она успела об этом подумать, как он очнулся, перекинул у нее перед носом пакет из руки в руку и вытащил из внутреннего кармана пиджака толстый конверт. Протянул и со смешком отдернул руку.
– Может, все-таки поднимемся ко мне? Зачем тебе этот жалкий актеришка? Не езди к нему. Оставайся со мной. Не пожалеешь.
До нее не сразу дошел смысл его слов, но, когда она поняла, что предлагает ей Додик, ее охватило неукротимое бешенство, точно такое, как в последнее время при ссорах с матерью.
– Марк не актеришка! – закричала она, не думая о том, что вокруг полно людей, да еще и иностранцев. – Он настоящий, талантливый актер! А вы… вы… – «ничтожество!» она не успела выкрикнуть, потому что Додик расхохотался прямо ей в лицо:
– О-о-ох-ох-ох! Какая цаца! – сунул конверт с деньгами и ушел.
В голубом конверте оказалась уйма денег – шестьсот рублей! Таких денег Люся никогда и в руках не держала, и поэтому, пока ехала в метро и на автобусе, думала только о том, как бы их не вытащили: всю дорогу крепко сжимала сумку под мышкой и старательно отгоняла мысли о Додике, чтобы не рассвирепеть и не потерять бдительность. Только дома, когда деньги были надежно до завтра спрятаны под тюфяк, она дала выход негодованию: «Мерзавец! Сволочь! Подлец! Свинья!» – и поклялась, что никогда в жизни, что бы ни случилось, не будет иметь с Додиком никаких дел. Даже если Марк очень попросит. Но он не попросит. Узнает,
что предлагала ей эта свинья, так называемый приятель, и навсегда перестанет с ним общаться.
Глава десятая
Здоровеньки булы! Здравствуй, моя драгоценная Лю!
Ночь без тебя – ад. Шарю руками. Скрежещу зубами. Крым, зима – бред. Захолустье. Провинция. Снег, дождь. Голод, холод. Море – мгла. Дубленка не сохнет. Лангет с рожками. Дом культуры. Пролетарии, матросы, пионеры, бабки-дедки. Пять рядов. Конферанс, стихи, шутки-прибаутки. Халтура. Тошнит. Сны – только ты. Впереди – Одесса. А там – ту-ту! – Кишинев. Родина-мать зовет. Ой, как! Мама. Бабушка. Тепло, поцелуи, вино, мамалыга со шкварками. Счастье. Полсчастья. Счастье – ты. Твое тело, волосы, ресницы. Дрожащие ресницы, полузакрытые глаза. Грандиозная грудь. Хочу, сейчас же. Со всех сторон. Ночь. День. Сутки. Год. Век. В гуцульской шапке. Голенькая Лю в шапке! До томных глаз. Всё. Я в полной боевой готовности. Боюсь, вздрючу сейчас хохлушку-почтмейстера. Ошибся. Дивчина орет на чистом русском: обед! Закрываемся!
Сладкая моя, вкусная моя, сексуальная моя, не изменяй мне, пожалей, дождись своего озабоченного, несчастного К. Маркса.
P.S. Звякни Бутерброду. Он ждет игрушку. Прости. Он гад. Не спорю. Но надо.
Затянувшаяся зима вроде кончалась, но нескольких шагов от подъезда до машины оказалось достаточно, чтобы ощутить все ее коварство: холод лютый.
Порывистый встречный ветер гнал по Ленинскому колючую поземку, снег стучал в лобовое стекло, и «дворники» с ним не справлялись. Пожилой таксист плелся еле-еле, не рискуя гнать вслепую по обледеневшей дороге, вчера оттаявшей на обманчивом солнце, а сегодня снова застывшей, как каток в парке культуры и отдыха. Люся водителя не торопила, хотя явно опаздывала. Ничего, пусть Крокодил померзнет! Ему полезно. Поменьше будет выступать не по делу.
