Конвоиров на вышках, сменявшихся каждые несколько часов (“пост по охране врагов народа сдал” — “пост по охране врагов народа принял”), скоро переставали замечать.
В лагере был густой быт, карьера, возможность лучше и хуже устроиться на работе или с жильем (некоторые придурки жили в отдельных кабинах). Можно было очень высоко подняться по социальной лестнице и упасть сколь угодно низко (потеря хорошей работы, этап на худший ОЛП, помещение в штрафной БУР за систематическое невыполнение нормы, хулиганство или недозволенные отношения с женщинами).
Должен сказать, что самое горькое чувство безнадежности у меня возникло не в момент ареста или прибытия в лагерь, а гораздо позже, именно тогда, когда я ощутил себя не трагически лишенным воли романтическим “шильонским узником”, а “процветающим” сверхпровинциальным бухгалтером, глубоко погруженным в прозу и тину жизни.
Казалось бы, была одна сторона жизни, которая была в лагере полностью элиминирована, — отношения с женщинами. Но и это не так, хотя надо признать, что любовные отношения были искажены и изуродованы более, чем другие стороны жизни. Общение мужчин и женщин заключенных строго запрещалось и было почти невозможно, так как мужчины и женщины жили сначала разделенные высоким забором, а затем — вообще на разных ОЛПах (в Ерцево был специальный женский ОЛП-15). Некоторые смельчаки перелезали через простреливаемый бойцами охраны забор и находили себе пару в женской зоне. Очень редко “вырывались” и женщины к своему хахалю или даже к толпе мужчин.
В особом положении были заключенные агитбригады, в которой отбывали наказание и артисты, и артистки. Агитбригадовцы могли строить “куры” не только друг другу, но и на ОЛПах, по которым они периодически разъезжали со своими спектаклями. Кроме агитбригады, существовала и местная самодеятельность на мужском ОЛПе-2 и на женском ОЛПе-15. Участие в самодеятельности было уделом наиболее молодых и бойких, а также некоторых любимчиков начальства, и вот эти самодеятельные артисты ОЛПа-2 ездили изредка на ОЛП-15 со своими представлениями и там заводили мгновенные “романы”. Были и случайные встречи мужчин и женщин на некоторых производствах. Так, иногда, чуть не на глазах надзирателей, происходили поспешные сочетания, которые заканчивались обычно карцером для обоих партнеров. Кроме надзирателей, с подобными “Любовями” боролись и заключенные женщины— “коблы”, насаждавшие лесбиянство и охранявшие сурово своих подруг.
Разумеется, в гораздо лучшем положении были бесконвойные заключенные, за которыми надзор был ослаблен. Эти, порой, заводили себе настоящих лагерных жен и ухитрялись годами с ними встречаться.
Не надо думать, что любовь в лагере выступала только в виде голой эротики. Лагерь знал и платоническую любовь. Можно сказать, что в лагере, в отличие от обыденной жизни, любовные отношения были уродливо поляризованы, как отношения сугубо чувственно — плотские и, наоборот, возвышенно платонические, и такое разделение было естественным результатом лагерной специфики (но и наглядным выделением реально существующих сторон любовных отношений). Итак, дополнением к случайным эротическим связям были платонические романы, очень часто романы в письмах.
Романы в письмах возникали между заключенными мужчинами и женщинами, которые, может быть, один раз виделись друг с другом или никогда не виделись, но слышали друг о друге от знакомых. Романы в письмах иногда приобретали весьма серьезный, я бы сказал, страстный характер. И если случай улыбался влюбленным (некоторые предпринимали рискованные авантюры, чтобы увидеться со своими “далекими” возлюбленными), они превращались в лагерных “мужа” и “жену”. Их союз вызывал всеобщее уважение. Некоторые лагерные браки впоследствии, после освобождения, перерастали в настоящие. Другие разрушались из‑за измен или вследствие того, что лагерный муж имел на воле законную жену.
Один из моих друзей завел такую “идеальную”, впрочем, скорее “экспериментальную”, что было в его духе, переписку с прекрасной полькой, которая была несколько старше его и намного опытнее. Она была участницей Варшавского восстания, видела всякие ужасы, вообще прошла сквозь огонь, воду и медные трубы. В лагере у нее одно время был реальный любовник, кажется, питавший к ней серьезные чувства. Но вот переписка с неизвестным и “невидимым” невинным юношей оказалась более увлекательной, чем вполне “неидеальная” связь со зрелым, интересным человеком. Переписка “героев” продолжалась вплоть до освобождения, и роман даже вышел на волю, но не имел положительного завершения. Другой мой приятель влюбился в новенькую заключенную, студентку — психолога, и отдался своему чувству с чудаческой непосредственностью и полнотой, не стыдясь насмешек… Это тоже был “идеальный роман”, но в ином духе.
Заключенные, оставившие жен на воле, склонны были их не только не забывать, но идеализировать, всячески культивировать воспоминания о прошлой счастливой жизни. Как страдали те, кому жены не писали писем!.. Женатые мужчины, заводившие шашни в лагере, подчас стремились в своем сердце как‑то так помирить две “любови”, чтобы любовь к жене не меркла.
Я помню, как мой товарищ по бараку завел роман с одной бесконвойницей, с которой был знаком еще на воле, но третировал ее как проститутку, открыто противопоставляя ей “святую” любовь к жене. Претендовавшая на “чувства” бесконвойница, которую не удовлетворяла такая ситуация, с горечью отвернулась от него.
Особую проблему составляли отношения с вольнонаемными женщинами, так как связи с ними жестоко карались: женщин увольняли с работы, а заключенных мужчин отправляли в БУР. Вольнонаемные женщины были для огромной толпы молодых мужчин, заключенных в зонах, строго запретным, но близким и потому особенно дразнящим плодом. Заключенные женщины в зону не допускались, а вольнонаемные там работали рядом с мужчинами. Любая, даже немолодая и малопривлекательная женщина, проходя по зоне, встречала множество обращенных на нее жадных глаз, слышала стесненные, вздохи и даже непристойные замечания, выражающие высокую степень сексуальной заряжености толпы. И это “электрическое поле” вызывало смущение, возбуждение и ощущение своей ценности у самых некрасивых и у самых добродетельных, не говоря о прочих.
О романах в бухгалтерии я уже упоминал. Но бухгалтерия была всегда на виду, и тайное общение там было почти невозможно. Несколько свободнее обстановка была в санчасти и особенно в центральном лазарете, где я работал бухгалтером — статистиком в последний год моего пребывания в лагере. Здесь возле каждой медсестры кто‑нибудь увивался из лазаретных больных или прокравшихся сюда здоровых молодых людей, раздобывших больничные халаты для маскировки.
“Страдатели” чаще всего просто сидели и глазели, не надеясь на большее, но бывало всякое. Одна из сестер была, например, в связи с хозяином ларька, я уже обмолвился ранее об этом. Самая “узывная” из вольнонаемных сестер (пока она шла через зону в лазарет, просто стон вокруг нее стоял) — жена оперуполномоченного по фамилии Галенок — была предметом настойчивых ухаживаний главного лагерного бандита, умевшего, однако, держаться щеголем, шофера Олега; когда он освободился, дама эта бежала за ним, бросив мужа. Правда, через некоторое время она вернулась, а муж получил строгий выговор за плохое моральное “воспитание” жены.
Одна очень симпатичная врачиха, став временно заведующей лазаретом, держала при себе молодого эстонца, оформив его как больного и предоставив ему отдельную небольшую палату. После освобождения он на ней женился и остался в Ерцево, но потом заскучал, все бросил и уехал в Эстонию без нее.
Пожилая врач — глазник, майор медицинской службы, обращалась очень грубо и высокомерно со своими пациентами — заключенными, но не брезговала связями с наиболее молодыми и свежими мужиками.
Завхоз лазарета, немолодая и некрасивая женщина, мужняя жена и мать четырех или пятерых детей, ухитрялась находить место и время, чтобы развлекаться с санитаром, неким венгерским юношей.
В злачной накаленной атмосфере, в которой вынужденное юношеское воздержание большинства соседствовало с завидным скрытым развратом меньшинства, многие вольнонаемные женщины и девушки, даже вполне порядочные, при случае поддавались действию этой атмосферы.
Абсолютное исключение составляла дочь зам. начальника ОЛПа-2. Это была очень красивая и притом действительно невинная девушка (о том, что она “целка”, знал весь лагерь, и это было предметом особой гордости ее отца), любившая книги и мечтавшая поступить на филологический факультет. Заключенные молодые люди видели Капу очень редко и мечтали о ней, как о сказочной принцессе, заключенной в башне. Капа сохранила свою невинность вплоть до начала широкого освобождения политзаключенных. Она (и ее отец тоже) польстились на обещание некоего освобождающегося “ленинградца” (назовем его так) устроить ее в Ленинградский университет. Но она не прошла по конкурсу и, стыдясь вернуться тут же обратно к отцу, осталась на каких‑то птичьих правах в Ленинграде. И уже совсем растерявшись, вступила в сожительство со своим “благодетелем”. А потом пошла по рукам. Дальнейшая ее судьба мне неизвестна.
