Бердяевым, стало реальностью; средневековым мироощущением пронизана вся
советская литература 70-х: баллады бардов, романы балашовского цикла, даже в
кинематографии на первый план вышел герой, чья жизнь чужда суеты и неторопливо
течет по руслу бытия. В восьмидесятые годы в обеих наших империях наступил
"разброд и шатание", интеграционные процессы в Европейском сообществе привели к
возрастанию роли негерманских культур Европы и всевозможных гибридов: музыка
стала "бургундской", в кинематографии на первые роли выдвинулись итальянцы,
целое литературное направление основал молодей талантливый автор
немецко-венгерского происхождения Карой Рек. Усилился нажим на европейскую
культуру "ангриканства" (так французские Философы называли американизм). В этой
ситуации происходит становление романа "культурологического", фабула которого —
столкновение культур, их субъективных "правд". То же самое характерно и для
советской литературы начала 90-х годов, в которой происходит перекличка веков
русской истории, но уже на более высоком, "культурологическом" уровне. Из
эссеистов последние пять лет наиболее популярен Кургинян, из прозаиков —
Заварзин, молодой ленинградский писатель, по стилю близкий к Кафке. Колоссальное
влияние на современную русскую поэзию оказал российский немец Гарольд Вогау,
написавший в 86-м году новый текст гимна Советского Союза.
А мои скитания продолжались. Размеры Украины невелики, а железнодорожные
переезды кратки и неутомительны. 1 июля я был уже в Одессе. Этот грязный,
шумный, галдящий город произвел на меня скверное впечатление. В отличие от
других украинских городов он не имел юденблока, и казалось, что евреев здесь
гораздо больше, чем индоевропейцев. Из Одессы я на водной ракете доплыл до
Запорожья, а потом посетил Миргород, Полтаву, Харьков и Чернигов.
В Миргороде действительно существует знаменитая лужа перед зданием миргородского
горсуда, а бублики и минеральная вода восхитительны. В Миргороде я случайно
познакомился с правозащитником моих лет, но, как вы догадываетесь, в этом
знакомстве не было ничего приятного. Правозащитники здесь надеются на
постепенное разложение советской системы и действуют по принципу: чем хуже, тем
лучше, полагая, что только страдания способны воспитать гражданское общество, а
прочие лишения должны сбить с русских "имперскую спесь" и обеспечить в будущем
гегемонию оплота демократии — США.
Помню еще, как в Полтаве я набрел в сумерках на летний кинотеатр: шел "Иван
Васильевич", еще мелькали титры, и мне вспомнилась очень грустная песня какой-то
рок-группы о безвозвратно ушедшем времени.
АВЕНТЮРА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
В которой Вальдемар всеми силами не дает мне скучать.
"Равенство" есть нечто такое, чему природа не дает никакого примера.
Р.Генон.
Прошу не считать это описание докладной запиской на имя какого-нибудь
демократического одержимца или практика с масонским партбилетом. Если мне
когда-нибудь будет суждено возвратиться обратно, в Россию демократическую, я
всячески буду бороться против возможной интервенции демократических государств,
которая неизбежно закончится поражением войск интервентов, а, возможно, и к
ответному вторжению Германского Рейха и Советского Союза в наш мир. Если со
временем будет освоена техника перехода из одного мира в другой, эту возможность
необходимо использовать исключительно для мирных целей — туризма, культурного
обмена и налаживания родственных связей.
Когда я 16 августа вышел на перрон Витебского вокзала, меня встречал сам
Вальдемар, чисто выбритый и в форме своего министерства (он уже сдал
государственные экзамены и получил право повсеместно носить форму
госбезопасности). Новенький белый китель подпоясан темно-синим поясом, стирать
такой — сущее наказание для любящей супруги.
— Ну что? "репатриант"? — таким насмешливым тоном я разговариваю со своими
близкими друзьями.
— Нет, — ответил я, — репатриация — это было бы, если бы я оказался году эдак в
1913-м. А это — эмиграция, хуже того — "беженство", хотя и непреднамеренное.
— Месяц назад… — он сделал паузу для того, чтобы предъявить документы на
контроле, — месяц назад правительство, как мне об этом дали знать, решало вопрос
о твоей судьбе…
— Да?! Никогда не думал, что мое затерянное существование станет проблемой для
целого кабинета министров. И любопытно, что же они там решили?
— До сих пор для всех людей ты был как бы моим двойником, мною…
— Так я и есть ты.
— Физически нет. Ты занимаешь свое место в пространстве и ведешь независимый
образ жизни. Юридически, следовательно, ты тоже — не одно со мной.
Я улыбнулся.
— Что?
— Мы с тобой как два лица некой двоицы — подобосущны, но не единосущны. Они
хотят меня натурализовать, в смысле смены имени и места проживания?
— Видишь ли, все это составляет государственную тайну — пока, во всяком случае.
Когда мы освоим технику перехода в параллельный мир, тогда пожалуйста: ты
рассекретишься.
— И то дело! Может, назад хоть вернусь.
— Тебя так тянет назад?!
— Каждому — свое, Вальдек. Здесь я как Грильдриг завишу от ваших великанов.
Достаточно единого их сомнения, и мои часы будет нетрудно сосчитать.
— Какие у тебя пессимистические взгляды.
— Я не верю в гуманность вашей системы.
— Дорогой мой, на тебя уже истратили больше, чем на любого космонавта, а ты все
еще считаешь себя обреченным. В общем, пока они ничего не решили, и все
оставлено как есть…
— Куда отвезти прикажете? — спросил чернявый таксист на привокзальной стоянке,
приняв нас за братьев-двойняшек.
— Улица Героев Халхин-Гола.
Всю, дорогу водитель и Вальдемар оживленно обсуждали последние события на
маньчжурской границе (водителя на эту тему навел наш адрес). В начале этого
месяца участились провокации со стороны маньчжурских пограничников, и
значительная группировка войск на Дальнем Востоке была еще более усилена.
Водитель полагал, что это и есть начало большой войны с Ниппонией, и что мы
можем наконец отомстить за Спасск и Оху. Вальдемар, наоборот, был уверен, что
все обойдется, как обходилось все прошлые разы. Я же рассматривал улицы города,
не знавшего ни блокады, ни приватизации. По сравнению с весной появилось
множество новых машин скорой помощи германских марок, а частные ларьки, стоявшие
раньше где попало, убрали в строго отведенные места. На многих фонарях висели
предостерегающие надписи: "Выгул собак строго запрещен! Штраф — 10 рублей".
Двумя близнецами мы вошли в вальдемарову квартиру, где нас ожидала белокурая
Виола, чья внешность сама по себе была пропагандой расизма. За ужином Вальдемар
рассказывал:
— Моего отчима едва не разжаловали в рядовые… Да… Обыкновенная борьба
ведомств, в Рейхе это часто случается… По счастью, его выручил его давний
знакомый по летной академии в Ванзее: и они завтра, да, завтра отправляются на
новое место службы — в Южную Африку в Ивангород, то есть Йоханнесбург. И
приглашают меня на новоселье… Поедешь?
— Нет! На сей раз — нет. У меня что-то вроде аэрофобии — боюсь летать на
самолетах. Все время представляется, что мои кости белеют где-нибудь в сахарских
дюнах вперемешку с обломками самолета, а в теленовостях всех континентов
проходит короткой строкой: "Потерпел аварию самолет "Люфтганзы", следовавший
рейсом Берлин — Йоханнесбург".
— В таком случае тебе предстоит прогулка на сопки Маньчжурии, ибо мне через
месяц надо быть в двух разных концах планеты. М-да, если бы тебя не было, тебя
надо было бы придумать!
— А если я там часом погибну? Или в этом и состоит попытка вашего правительства
решить мою проблему?
— Дурак ты, Вальдемар! У тебя часом, — передразнил он меня, — не развилась мания
преследования?
— А откуда мне знать, не нахожусь ли я под колпаком у твоих коллег? Тут не
только мания преследования появится.
— На основании знакомства с твоим вариантом моей биографии я могу сделать вывод,
что с психическим здоровьем у вас плоховато, — он безнадежно махнул рукой. — Да
нет же: погибнуть ты можешь и на ближайшем перекрестке под колесами грузовика.
Или — как ты мне рассказывал — погибнуть, не родившись от аборта, как у вас при
демократии заведено. Ты меня убил, Вальдемар. В стране, где разрешены аборты, ни
