Где они, не очень понятно. Скорей всего, в гостиничном номере. Полумрак. Они стоят, тесно прижавшись друг к другу. В зеркале отражается его голая спина. Они целуются.
— Возникает вопрос: кто снимал? — говорит она Лехе.
— Какая разница?
— Тогда получается, что мы позируем, это фальшиво.
— Можем убрать.
Она молчит, смотрит. На отражение голой спины в зеркале. Ее спина размыта, прямо перед объективом, не совсем в фокусе. Губы полураскрыты, волосы откинуты его рукой.
— Пусть, — решает она. — Ладно.
Леха сказал:
— Не хочу вам голову морочить, эксперт сразу поймет, что это подделка.
— Подделка?
— Ну разумеется. Я, конечно, мастер, но всего не предусмотришь, во-первых; во-вторых, половина здесь додумана, не так много у меня было исходного материала. Так что вы поосторожнее с этим делом. На испуг еще можно взять, а что-то серьезное лучше не надо. И, если что, я дам показания.
— Какие?
— Что это фальшивка, что я ее изготовил по вашей просьбе и все такое.
— Думаю, до этого дело не дойдет.
— Хотелось бы.
Она никому и не собиралась показывать эти снимки. Они лежали у нее в альбоме. Иногда она доставала и смотрела, как чудесно они провели с Вадимом Сергеевичем эти семь дней в Хорватии. Бусы у нее лежали в шкатулке, иногда она брала их в руки, перекатывала. Светлая кофточка висела в шкафу. Ни разу она ее не надела — здесь.
Вадим Сергеевич работал этажом выше, встречались они в основном в столовой. Иногда в лифте. Как-то раз она увидела его с женой и детьми в парке. Поздоровались. У нее сжалось сердце, ей показалось, он задержал на ней свой взгляд. Глаза у него были серые.
Прощание
В глухом мраке, под землей, под чугунной плитой. Плита опускается медленно и неотвратимо, как в рассказе Эдгара По. Чем тише сидеть, тем тише она будет опускаться. Глядишь, и не придавит, не заметит, не успеет, всему свой срок, а ей — один год, три месяца и две недели, если считать с сегодняшнего утра. Так думала, идя от метро просторной обледенелой улицей.
Она не спешила, время у нее было. Через голый сквер перешла на другую сторону. Ветер шумел в черных ветвях.
Зашла в гастроном. Он был как привал в дальней дороге, лучшая часть путешествия, роздых перед предстоящим. В кафетерии она брала кофе и бутерброд с колбасой. В те, давние уже, времена кофе в таких кафетериях наливали в граненые стаканы, и был он с молоком. Бутерброд стоил десять копеек, кофе — двадцать. Она несла свой стакан к высокому столику. Стояла облокотившись о высокую столешницу, бутерброд с лепестком колбасы лежал на салфетке. За высоким окном казалось совсем темно, и тоскливо было выходить. Она смотрела на часы, я уже и не помню, как они выглядели. Опоздать она боялась, на проходной отмечали время прихода.
В это утро умер человек, который и был ее чугунной плитой, кто преграждал ей воздух и свет, и когда она пришла на работу и узнала, чуть-чуть не рассмеялась. Плиту сняли, вышла амнистия.
Сказали, что сегодня работы не будет, отдел едет на похороны, собрали деньги на цветы. Деньги она сдала и подумала, что совсем не обязательно ехать ей на его похороны, она выйдет со всеми и отстанет, свернет в какой-нибудь переулок, никто и не хватится, кому она нужна.
Был ей двадцать один год, и работала она на этом заводе по распределению и по закону должна была еще отработать один год, три месяца и две недели. Но теперь, после его смерти, это уже казалось легко, несущественно, понарошку.
Дождались всех и отправились. Странно было выходить так рано с завода, странно, что выпускали. Время отвлеклось, как отвлекся бы часовой на посту, и они проскочили. За проходной их ждал автобус. Она замешкалась, отстала, задержалась с рассеянным лицом у щита с газетами. Подошел пожилой мужчина с палкой и загородил ее. Он читал, близко наклоняясь к газетным буквам. Она видела автобус из-за его плеча. Все уже сели, но он стоял, мотор работал вхолостую. Наверно, шофер закуривал.
Из автобуса вдруг вышла Анна Сергеевна. Направилась к газетному щиту.
Она сжалась за большим, тепло дышащим мужчиной. Анна Сергеевна обошла мужчину. Пахнуло всегдашними ее духами.
— Тебя ждем.
— Да?
— Нашла время газеты читать.
— У меня голова болит, Анна Сергеевна, я на воздухе постоять.
— Я тебе таблетку дам, а воздухом мы сегодня на месяц вперед надышимся.
— Я бы домой лучше…
— Я бы тоже.
— А…
— У тебя во сколько рабочий день заканчивается?
— В шесть.
— Вот и будь добра до шести — с трудовым коллективом. Здесь не детский сад.
Весь автобус на нее смотрел, когда шла по проходу, все двадцать человек, первый раз так — все взгляды на нее. Села в самый хвост, притиснулась к окну, затаилась.
Ехали очень долго, больше часа, при том, что в те времена дороги были почти пустынны.
Прощались в каком-то как будто ангаре с воротами и без окон. Дурно пахло цветами. Незнакомый человек сказал, что помнит покойного маленьким мальчиком и всегда в нем видел этого мальчика, и заплакал. Она смотрела на него удивленно. Начальник отдела сказал, что покойный был прекрасным работником и товарищем. “Нам всем его будет не хватать”.
В гроб заглянула почти нечаянно и оторопела, не узнала лежащего и сейчас только поняла, что он совсем ушел, что его уже нет, что это тело — не он, это почти сама земля, и радостно стало и жутко от этой радости. Радость была понятная, простая, что он не посмотрит больше никогда на нее бледно-голубыми неподвижными глазами, от которых и она становилась неподвижной и не могла уже даже думать, едва только дышала. Никогда он не скажет громко, на весь отдел: “У вас три ошибки в программе!”, не швырнет распечатку о стол. “Будьте любезны, разберитесь”. И не добавит, не добьет: “На первом курсе такие ошибки студенты делают, и то не все, самые тупые”. И не будет он сидеть с чашкой чая и громыхать в ней ложкой! Не услышит она ни его голоса, ни его ложки, ни шагов, которые всегда узнавала. И не увидит она больше его носовой платок, у него часто был насморк, и она помнила все его платки. И никто не обзовет ее дурой набитой, объясняя задачу. Она его боялась, а теперь бояться некого, и слава Богу, спасибо ему, если Он есть, что прибрал это чудище, иначе бы она уже не смогла, не вынесла. И она поняла, как хорошо, что поехала со всеми прощаться, ей очень нужно с ним попрощаться, навсегда, попрощаться, чтобы уже забыть.
Вдалеке темнел лесок. Ноги скользили по глинистой земле, дул ветер. Дождь начался и шел все сильнее. Мужчина, который помнил его маленьким, сказал, что душа покойного не хочет нас покидать и стонет и плачет. “Уходи, уходи, — думалось, — не стони, не поможет, а я тоже плакала, но тебе все равно было”. Зонта она с собой не захватила, и Анна Сергеевна взяла ее за локоть и притянула к себе. “Чего-то ты, подруга, дрожишь, первый раз хоронишь?” Точно, первый раз.
Анна Сергеевна сама, своей рукой, налила ей водки и велела выпить сразу, чтоб не заболеть. И горячего ей подкладывала, и чаю покрепче наливала, с коньяком.
А ей интересно оказалось посмотреть, где он жил, так бы и не побывала никогда. Квартирка была в панельном доме, на окраине, холостяцкая, холодная, в окна дуло из щелей. В ванной висела его рубашка, она ее не видала, наверно, домашняя, с обтрепанными манжетами. Уж могли бы и снять ее, ни у кого руки не дошли. Незнакомый мужчина оказался дядей покойного. Рассказал, что тот рос сиротой и всего сам добился. А чего добился? Квартиры этой щелястой на птичьей высоте? Работы в затхлой конторе от девяти до шести? Это, наверно, не она одна так подумала, по глазам было видно. Жена у него, оказывается, была — пять лет назад. Ничего от нее не осталось, даже фотокарточки, все порвал, она ему изменяла. Книжки он читал — воспоминания маршалов о Великой Отечественной войне. В одной была закладка, она открыла. Схема сражения со стрелками передвижений войск, с речкой и сараем на том, на ненашем, берегу.
От выпитого ей не сиделось на месте, какое-то беспокойство появилось во всем теле и томление, она вышла на балкон, там курили мужчины и седая женщина, соседка. С такой высоты она и не видела никогда мир. И балкон казался совсем крохотным, приступочкой.
— А тебя я знаю, — сказала соседка.
— Да?
— С его слов. Ты у него, прямо скажем, с языка не сходила. И походка твоя его раздражала, и голос, и всякий раз, как ни зайду, он помянет тебя. Я не вытерпела, сказала: “Покоя она тебе не дает, влюбился, наверно”. Так он пирожки мои шваркнул с балкона, представляешь?
