не имеет!
– Тогда к чему же? – Слепак продолжил попытки встать.
– Там в кресле сбоку есть рычажок, нажмете – спинка встанет в нормальное положение, и вы сумеете подняться. Я смеялся не над вами – просто я увидел в окно, как большая ворона уносит со двора моего кота…
– Что же здесь смешного? – художник переключил тумблер кресла.
– Просто мой кот всегда возвращается, а вороны – нет! Чтобы победить, надо показать, что тебя побеждают! Двадцать первая ворона, кстати.
– А почему только Лев Толстой? Почему нет Конфуция?
– Ваши папа с мамой крестились? Ходили в церковь?
– Нет.
– Толстой как-то получил письмо от одной женщины, в котором та спрашивала, что ей делать, если она православная, а муж мусульманин. Что делать с мальчиками – ведь приближается их тринадцатилетие. Какую веру принять? – задала женщина основной вопрос. На что Толстой в ответном письме категорически посоветовал выбрать мусульманство. Выбирать надо единобожие. Монотеизм по-научному.
– Теперь я понимаю, почему его отлучили от церкви.
– Никто его не отлучал!
– Как же, всем известный факт!
– Это ерунда. Толстой последние десять лет своей жизни занимался иудаизмом и выучил иврит – это в восемьдесят-то пять лет!
– Значит, вы подталкиваете меня к иудаизму. Блатуете?
– Упаси Господь! – сморщился Мойша. – Я вас от этого шага, наоборот, буду отговаривать со всеми усилиями… И вы же агностик, я помню… Вот и оставайтесь им… И не блатую я вовсе…
– Так что же? В чем причина моих… моего дискомфорта?
– Не знаю, – признался старый еврей.
– Зачем я у вас сижу тогда?
– Вы ищете способ, чтобы вам стало лучше. Я – один из способов, который вы пробуете.
– И мне лучше, по-вашему?!! – уже не скрывал раздражения Слепак.
– По мне, таки да!
– И в чем же?! – почти выкрикнул художник.
– У вас живые эмоции. Хорошая злость, раздражение! Уже неплохо!
– Пошлите меня на хуй – у меня тоже возникнут эмоции!!! Какая разница?!
– Я тоже, еще с СССР, люблю выражение «на хуй». Кстати, если вы возьмете собаку на воспитание, ее надо иногда ругать матом! Очень доходчиво для животных! Кинологи советуют.
– Всего доброго! – нашел в себе силы попрощаться Семен Яковлевич, наконец выбравшись из кресла.
– И вам… – Уже в дверях Слепак услышал вопрос, который еврей задал то ли ему, то ли себе: – А может, гаишником, простым постовым?
Разъяренный Семен Яковлевич хлопнул дверью и сбежал по лестнице. Люди, которые обсуждали что-то до его прихода, обступили Слепака и спрашивали наперебой по-русски:
– Помогло? Как вы?.. Вам посчастливилось!.. – Кто-то вдруг сказал, что Мойша Коэн мог бы стать лидером поколения… Богатейший в Израиле человек – донеслось.
«Нафиг из этой страны, – думал Слепак, сидя в такси. – Ну и мудак этот Коэн, конченый! Лидер поколения! И как я мог купиться?!! У него даже кофеварки нет! Жид!!!»
Он вернулся в гостиницу, где нашел Птахина загорающим возле бассейна после расслабляющего массажа.
– Как его зовут, говоришь? – переспросил галерист.
– Коэн. Мойша Коэн.
– Вот! Вот откуда я знаю это имя!
– И откуда?
– Из «Новостей Израиля». Программа на русском по телику. Смотрел, когда обертывание делали.
– И?
– Он действительно сказочно богат, если смог позволить себе дать десять миллионов долларов для только что прибывших репатриантов.
– В голове не укладывается! Дом разваливается, обстановки почти нет. На хрен ему бабло? И такую чушь несет – даже стыдно за него. Семьдесят два года человеку, а ума не нажил!
– У евреев считается, – пояснил Пряхин, – что жизнь – это отрезок для души, в котором душа должна исправиться. Для вечности. А Коэна все богатства ждут там, – Пряхин ткнул пальцем в небо.
– Пряхин, ты что – еврей? – с удивлением посмотрел на друга Слепак.
– Нет. Но интересно все же тут у них!
– А мне нет!
Друзья вернулись в Москву. Семен Яковлевич в понедельник навестил своего товарища, генерала ГИБДД со звучной фамилией Кутузов, семью которого нарисовал вплоть до троюродных колен. Он попросил, чтобы генерал посодействовал и устроил его работать простым постовым в городе. Кутузов сначала не поверил, смеялся громко, по-командирски, затем, поняв, что Слепак серьезно, долго его отговаривал, потом предлагал посидеть в «стакане» на Рублевке, но художник настаивал:
– Простым регулировщиком. Рядовым.
– Сеня, ты охуел? – поинтересовался генерал.
– Скорее да, чем нет.
Кутузов позволил Пряхину побыть постовым только один день. Семену Яковлевичу выдали форму, бляху с номером, портупею и сапоги. Сутки он простоял на холоде рядом с юным сержантом посреди Нового Арбата и к концу дня оштрафовал двоих водителей за неправильную парковку. Вернувшись домой, он всю следующую ночь блевал – надышался выхлопными газами, – кляня себя за идиотизм, затем проспал как убитый полтора дня. Во сне ему явился чудный женский образ, который он рисовал весь следующий месяц, а после того, как закончил, сам залюбовался своей работой.
– А в ведерочке еще налито! – с удовлетворением сказал Слепак своему отражению в зеркале.
Хворь прошла.
Его женщины
Он любил женщин и ненавидел, женщины любили и ненавидели его. Было… Сегодняшним днем, пасмурным и тоскливым, он понял, что любил и любит по-настоящему в своей жизни всего лишь трех женщин. Первая – его мать, рыжая роскошная бестия, фурия, которой нет уже двадцать лет, обделившая его своей любовью, зато позволившая любить себя истово, до нервного истощения. В саду на пятидневке, когда она раз в летний месяц навещала сына, одаривая литровой банкой молодой картошки с укропом и маслом, стекающим по стеклу, он был готов умереть за эту банку картошки – но поделиться с кем-нибудь и крошкой единой не мог. Его обзывали жадиной, жидом, но он не МОГ делиться матерью. Такая странная огромная любовь – за банку картошки… Из-за этого детского безответного чувства он не мог разговаривать с ней, когда вырос в молодого мужчину… А потом она умерла, в расцвете сил, и словно бездна под ногами разверзлась. Бездна недолюбленности, в которой – недообъятия, недопоцелуи, недожизнь… Лишь с возрастом он вдруг понял что-то главное и запоздало закричал всем нутром: «Только живи, мамочка, живи! Не надо мне объятий и поцелуев, будь на десять тысяч километров от меня – только живи!!!»
Потом была бабушка Юдифь. Договорившись с дедушкой, они забрали его из интерната к себе, и он провел с ними четыре волшебных года, полных любви. Пока не умер дедушка. Бабушку словно саму лишили жизни, но она собралась и жила ради него. Тряслась над внуком – своим единственным смыслом… А его эта «тряска» раздражала, он часто срывался на нее, злился, а о любви к той, которая отдала ему всю себя, даже думать не мог… Она была великой женой, осталась после смерти деда великой женщиной. Все ее подруги
