бы увидеть, как городская политика встречается с частным использованием.
Проведенное Митчеллом Дюнийером увлекательное исследование тротуарной жизни в Нью-Йорке раскрывает эту связь. Прослеживая повседневную жизнь бездомных, уличных продавцов книг и попрошаек, Дюнийер разворачивает подробное описание людей, живущих за счет этой тротуарной экономики, и городских законов, которые всегда на них давят. Интересно, что тротуарная жизнь разрабатывает свой собственный набор правил, которые соответствуют городскому законодательству, но при этом ищут пути его обхода. Как пишет Дюнийер:
Административный кодекс города Нью-Йорк гласит, что ни один уличный торговец не может занимать более чем восемь на три линейных фута тротуарного пространства параллельно бордюру. Поскольку длина большинства столов составляет от шести до восьми футов, обычно ни один продавец не может поставить на улице больше одного стола. Поэтому те продавцы, которые хотят использовать больше одного стола, платят неким людям безо всякой отчетности, чтобы те стояли за их вторым и третьим столами или «присматривали» за ними[153].
Тротуарная жизнь выступает ключом к пониманию взаимодействия между социальными нормами, такими как публичный язык, и их нарушением посредством разнообразного присвоения или использования, помечая тротуар как пространство выражения, спора и борьбы. Бунт, уличная драка и демонстрация могут послужить динамическими примерами конфликта и дебатов, а также аудиального взаимодействия между письмом (диктатом закона) и шумом (приостановкой действия закона), взаимодействия, которое вносит вклад в определение истории: с одной стороны, закон как власть письменного протокола, декрета, юридического отчета, а с другой – стремление к его отмене, чья движущая сила опирается на отдельный язык, исходит из него или взывает к его разработке; этот язык противостоит закону, берет его в свои руки. Эта другая сторона сопротивляется письменному протоколу и вытесняет его собственным – тем, что изначально часто формируется политической речью, лозунгом, передачей секретных сообщений, то есть в устной форме, чья сила заключается в том, чтобы говорить, объединяться и высказывать свое мнение. Таким образом, беспорядки, уличные драки и демонстрации производят слышимость, которая стремится опрокинуть или расшатать письменный протокол, закон и внутренний распорядок с помощью смысла, определяемого силой звука и обещанием, встроенным в создание шума. Такие действия, в свою очередь, провоцируют новые паттерны, направленные на перестраивание заданных ритмов посредством другого распределения времени. Таким образом, нарушить закон – значит также нарушить порядок функционирования данной системы.
Можно подкрепить этот тезис, приведя ряд примеров бунтов, уличных боев и демонстраций – примеров слушания, которое одновременно высвобождает вложенную аудиальность и эмоциональную силу в истории, а также напряжения, присущие пешеходным пространствам. В этом случае ходьба и пространство тротуара понимаются как участвующие в практиках социальной трансформации. Переходя от отдельного пешехода к силам общего собрания, я хочу акцентировать биение движений звукового тела, как эмоциональной и воплощенной географии, как формы-прогулки, чтобы посмотреть, как шаг выражается в более открытых политических действиях. Помещая гибкость и податливость отдельного пешехода в центр акустической политики, необходимо также расслышать энергию ритмического движения в речевых каскадах общего собрания, часто использующего опосредующую линию тротуара.
Атланта, власть толпы
Согласно исследованию Дэвида Форта Годшалка, несоответствия, диспропорции и дисбалансы, лежащие в основе расовых беспорядков в Атланте 1906 года, указывают на сложные социальные и психологические отношения между черными и белыми в это время и в этом городе. По мере того как белые толпы выискивали черных и жестоко нападали на них по всему городу, сначала в бедных кварталах, а затем и в районах города, где преобладал средний класс, как черные, так и белые гражданские лидеры изо всех сил пытались сформулировать идеи, которые в конечном счете не были ни за, ни против, а скорее стремились ухватить сложность ситуации и все лежащие в ее основе истории и заложенные в ней ценности. Таким образом, «в Атланте публичные слова несовершенно отражали основные идеологии отчасти потому, что огромное социальное и экономическое неравенство резко повлияло как на то, что могли сказать черные и белые, так и на то, как они могли это сказать»[154]. Как и в большинстве бунтов или демонстраций, сила произносимого слова приобретает огромное значение наряду со способностью захватывать публичное воображение с помощью голоса, языка и связанных с ними медиаплатформ. Беспорядки в Атланте были отмечены такой динамикой и, более того, интенсивностью произносимого слова, придавая голосу и смыслу сказанного обертоны цвета кожи.
На протяжении 1906 года в Атланте представление белых о черной угрозе подкреплялось продолжавшимися спорами о расовой ситуации и бесконечными газетными сообщениями о нападениях чернокожих мужчин на белых женщин; все эти нападения угрожали не только белому обществу, но и, в особенности, кодексу благородства, унаследованному белым южанином и основанному на защите белых женщин. Эти социальные волнения и репортажи в конечном счете превратили улицы Атланты в какофонию кричащих заголовков, сплетен, словесных перепалок и споров и, наконец, переросли во власть толпы, задокументированную в поразительном романе Торнуэлла Джекобса «Закон белого круга»:
– А где полиция? – спросил у стоявшего рядом молодого громилы крестьянин с рыжими усиками на кончике носа.
– Проводит рейд по забегаловкам на Дикейтор-стрит.
– Ты только послушай!
Снова крик:
– Третье нападение! Газету, мистер?
– Клянусь Богом, тут будут неприятности, причем прямо сейчас! Ну же, парни, давайте им покажем!
– Я только что слышал, что в пригороде остановили и ограбили двух маленьких белых мальчиков, – отозвался громила.
– Глянь-ка! – крикнул парнишка. – Ты видел, как этот негр схватил сумочку той белой женщины?
– О боже! Они дерутся! – закричал он, когда белый мужчина прыгнул на негра и повалил его на землю.
Два других негра тут же пришли на помощь первому, и завязалась жестокая драка. Наконец толпа зашумела, напряжение начало выливаться наружу, сверкнула молния, и разразилась гроза[155].
Коллективизация гнева, нарастающее пренебрежение законом и порядком, лихорадочная организация немедленного реагирования превращаются в радикальный коммуникационный процесс, где один голос подстегивает другой, дабы в конечном счете провалиться в хор запутанных эмоций, которые в данном случае также пересекают и сплетают в сложную ткань напряжения расового конфликта. Городская улица как акустический партнер разражается агрессией, информацией, мольбами и сообщениями, помогая мобилизовать и провоцировать, защищать и сопротивляться в соответствии с территориальными разграничениями – голос передает информацию, в то же время защищая территориальную границу: от Темного города до Браунсвилла черные районы стали очагами конфликтов, где голос был заменен грубой силой избивающих друг друга тел, а публичные площади – местом для последних потуг разума.
Комплексный факт расовой напряженности находит отражение в печатном слове, в газетах и юридических документах. Тем не менее он остро воздействует
