на реальные тела через акты вокализации, убедительные аргументы и язык вражды. Как замечает Джудит Батлер, «можно сделать заявление, которое с точки зрения одного лишь грамматического анализа не представляет угрозы. Но угроза возникает именно в действии, которое тело совершает в акте говорения»[156]. Акустическая сила речи, как показывает бунт в Атланте, играла главную роль в разжигании насилия. Тем не менее, как отмечает Годшалк, сами беспорядки стали мощным выражением, подтолкнувшим к множеству попыток изменить расовую ситуацию не только в Атланте, но и для всех черных южан. Можно услышать, как голосовая агрессия, главный триггер бунта, также выводит на первый план новое акустическое пространство, причем не только на тротуаре, но и, что важно, в зале суда.
Лондон, суфражистские тактики
Хотя голос и оральность динамично функционируют в ходе мятежей и уличных боев, городская улица также несет в себе и другие потенциальные тактические звучности.
Суфражистское движение в Британии на протяжении всего начала XX века выражалось в постоянной политической агитации против установленных кодексов поведения, общественных нравов и законности и в конечном счете было направлено на то, чтобы предоставить женщинам право голоса (полностью узаконенное в Великобритании в 1928 году). На протяжении всей этой борьбы для выражения бедственного положения женщин был выработан целый ряд тактик, которые можно понять как дополнение или расширение неукоснительного использования речи для передачи послания.
Одной из таких тактик для суфражисток был метод разбивания стекол в общественных зданиях; один из самых известных актов такого рода был совершен Амелией Браун и Элис Пол во время исполнения национального гимна на банкете лорд-мэра в 1909 году[157]. Организованное разбивание окон было направлено на привлечение внимания к движению и конкретным протестам, причем не только путем вандализации общественной собственности, но и через создание аудиальной сцены: в то время как голос в публичных дебатах является инструментом для выражения альтернативных взглядов или порождения коллективных эмоций, он также может оказаться неуслышанным или невоспринятым – не подняться над установленным порядком. Разбивая окна в общественных местах, бросая камни и поджигая почтовые ящики (другие тактики суфражисток), женщины усиливают идеологический конфликт, нападают на гражданскую архитектуру и устоявшуюся систему. Противодействие, нападение, поиск пути внутрь, разбивание окон – во всем этом можно услышать вандализм, направленный на общество в целом, подчеркивающий политическую позицию, которая воплощается уже не в голосе или цвете кожи, а в гендерном теле, производящем шум. В то время как позднее в этом же столетии афро, черная кожаная куртка и винтовка станут атрибутами движения «Черные пантеры», выраженного языком черного сопротивления, женщина из среднего класса, разбивающая окна в 1909 году, отчетливо выделялась на фоне английского общества, превращая тротуар в акустический регистр политического конфликта.
Париж/Болонья, поэтическая политика
Взятие Сорбонны в Париже в мае 1968 года является мифическим революционным событием, отголоски которого, похоже, звучат во всей современной культурной среде, отмечая начало нашей нынешней ситуации и конец определенных модернистских взглядов, связанных с оппозицией и субъективностью. В настоящее время наблюдается изменение функции и способа использования медиа; в результате вопросы репрезентации, политические заявления и дебаты соскальзывают в гладкое пространство кочевых идентичностей, индейцев из метрополии, радиофонической какофонии, поэтических граффити и мультимедийных форматов, намекающих на сетевые коллективы, все из которых помещают язык в ситуацию сдвига. Очерченная нарождающейся электрифицированной средой 1960-х, новая позиция революционных высказываний кажется заряженной экстенсивной звучностью, благодаря которой слова разворачиваются как звуковые сущности, чье произнесение становится страстным актом, обещанием субъективного становления.
После 1968 года и связанного с ним культурного всплеска автономистское движение в Италии породило различные подгруппы, в число которых входило и радио «Алиса», стремившееся разрушить условия капиталистического общества[158]. На протяжении двух лет радио «Алиса» функционировало в Болонье как эксперимент в области политического действия, идентичности и языка; это была открытая платформа, где голоса смешивались и менялись посредством звонков, открытых передач и дебатов, фантастических репортажей, шума и музыки, монтажа поэзии, газетных чтений и т. д. Таким образом, оно стремилось занять не улицы, не конкретные институты и здания, а эфирное, электронное пространство, направленное на воображение, укрывшееся в городской среде: поэтические граффити, нацарапанные по всему Парижу в 1968-м, были заменены электрифицированными выражениями полной слышимости – это был звук на бегу, нацеленный на социальное сердце, обращенный не к конкретной политической партии или правительственному чиновнику, а к самим условиям социально-политических процессов. Радио «Алиса» было своеобразной демонстрацией в эфире, постоянной оккупацией, чье послание трудно поймать, а значит, и задержать. Радио оставалось живым, электронным, свободным медиа, звуки которого распространялась по всему городу.
Копенгаген, 2007
В ответ на недавний процесс «нормализации», инициированный правоцентристским правительством под руководством Андерса Фога Расмуссена, датская полиция в конце концов взяла штурмом Ungdomshuset («Дом молодежи») в Копенгагене, выдворив общину сквоттеров и сровняв дом с землей. Такое боевое вмешательство спровоцировало массовые бунты в большей части района Нёрребро: ночные собрания, вандализм и захват различных зданий. На протяжении недельной конфронтации бунтовщики использовали ряд модифицированных фургонов с безбортовой платформой. Оснащенные громкоговорителями и звуковой системой, фургоны ехали по ночным улицам, ведя толпу демонстрантов через город. Из динамиков гремела разнообразная музыка – в основном хардкор-техно и бит-ориентированная, наряду с антиглобалистскими гимнами, – укрепляя силу толпы и придавая собранию динамичность. По всей округе раздавалась пульсирующая музыка, время от времени сопровождаемая радостными возгласами и криками, которые складывались в аудиальный регистр движений толпы и демонстрации. Когда фургон двигался по улицам, музыка действовала как физическая и эмоциональная поддержка, превращая тела на улице в коллективную силу, буквально расширяя присутствие толпы и неся ее послание о несогласии и недовольстве.
* * *
Вслед за шумом беспорядков, уличных боев и демонстраций мне интересно вслушаться, пусть и ненадолго, в историю, чтобы понять, как жизнь пешеходов меняется в атмосфере политического несогласия. В выходе на улицу или попытке внести разрыв в публичное пространство раскрывается желание или необходимость нарушить установленный порядок. Моменты социальной трансформации подталкивают идущее тело к масштабному слому официального сценария, погружая инструментальность размещения в более агрессивную оркестровку. Синтаксические прерывания отдельного пешехода на тротуаре выплескиваются в уличное действие. Географическая укорененность персонального звука прорывается в коллективном голосе или акте, превращая акустику тротуаров в драматический шум. Эта агрессия дополняется реакционными попытками отменить, аннулировать, заглушить и перекричать такой шум, борьбой, чьи идеологические интенсивности разносятся со значительной силой. Например, лозунг Act-Up (группы активистов борьбы со СПИДом) «Молчание = смерть» выявляет такие перспективы, подчеркивая огромную важность бытия услышанным, на любом уровне, в сфере, где звук – это больше, чем просто децибелы.
Тротуарная акустика дает выражение устойчивым ритмам повседневности, а также
