Саша не видел ничего предосудительного в том, чтобы щелкнуть по желтому прямоугольнику папки: что, кроме фотографий Тверского края, волков, птиц и каких-нибудь невнятных и сумбурных записей, могло там скрываться? Но название манило… «АД»! Подумать только!
В папке оказалось еще две. И первая, как Саша и предполагал, содержала картинки. Однако…
Он открывал фото одно за другим, сгорбившись над экраном, напрягшись, словно над его вытянутой шеей навис нож гильотины. На всех фотографиях была одна и та же девушка. Он узнал ее.
Вот белокурый ангел хохочет в камеру, изогнув спинку и прищурив глаза, зеленоватые и без того узкие. Вот тот же ангел полураздет и тихо улыбается в тепле у открытого зева печки. Внутри полыхает пламя. Очевидно, потребность снимать с себя одежду у современных девушек значительно сильнее, чем все остальные потребности вместе взятые…
Не думая, Саша открыл вторую папку. Здесь было кладбище эсэмэсок от барышни. Переписанные отцом с мобильника, тщательно датированные, мгновения невозвратного прошлого были помещены в хронологическом порядке. Работа с этими текстами, по-видимому, привлекала отца куда как сильнее, чем исследование поведения волков, и относился он к ней соответственно. За истекший месяц наблюдать можно было все – от первоначальных похвал – стандартных, но разящих слабого мужчину наповал, и перехода к милому «ты» – до таких откровений, от которых Саша яростно и мгновенно нажал на крестики в верхних правых углах файлов, так, что папка «АД» послушно захлопнулась.
Алиса Деготь – вот было имя этой папки. Алиса Деготь. «АД».
Саша выключил компьютер, убрал его в сумку, застегнул на молнию и пошел искать АД.
* * *
Алиса Деготь вышла из обшарпанной двери своего подъезда в четырехэтажном доме без лифта и мусоропровода на Пионерской улице в Текстильщиках и, минуя рынки, заплеванные киоски и скопления разношерстной публики на остановках, отправилась в центр, на поиски Александра Мергеня.
Писать диплом было необходимо, но скучно, и делать это в одиночестве и не сдобрив пресное время изрядной порцией пряностей – охоты, погони, секса – она не собиралась. Странно, что сетью эсэмэсок ей до сих пор не удалось выловить преподавателя, хотя закидывала она ее широко и упрямо, раз за разом, день за днем, и приманки использовала разные: комплименты («Я так нуждаюсь в Вашем совете, так ценю Вас – да, ценю и люблю»), напускную печаль («Все проходит, вот и молодость тоже. Диплом – мое последнее серьезное дело»), заманчивые перерывы (молчание на несколько дней) и прямые призывы («Я истосковалась по твоему уму, по нашим разговорам, по твоей близости»)… Ответа не было. Звонок домой и разговор с женой («Будущая аспирантка? Нет, Александр Григорьевич вышел. Простите, не знаю…») не дал результата. Он не испугался и не написал. Пришлось самой выходить на охоту. Алиса открыла шкаф и выбрала черные узкие джинсы, снежно-белую блузку и черный бархатный пиджак. Блузку расстегнула почти до пояса, отвороты черных ботфортов подняла выше колен. Тряхнула золотыми волосами.
Было Прощеное воскресенье – прекрасный предлог для встречи и лучшая тема для начала беседы.
Музей стоял на своем месте, под защитой золотого купола храма, и столетние лиственницы все так же вытягивали свои прекрасные черные стволы-ветви над заснеженным газоном справа от портика. После костромских лесов и храм, и музей казались чудом.
Тонкий запах старинного лака, ковровых дорожек и еще чего-то изысканного, словно сладкий аромат тубероз в смеси с горьким и свежим дыханием белых хризантем, а еще – теплый желтый свет в раздевалке и у подножья высокой лестницы, ведущей к залу и галерее, напомнили девочке из предместья, что есть и иная, лучшая жизнь. Иная, лучшая доля. Свободная. Та, что принадлежит всем этим интеллигентным придуркам по праву рождения, а ей уготовано – по праву сильного. По праву сильной. Хитрой. Жесткой. Так думала Алиса, переступая с одной лестничной ступеньки на другую – все выше и выше на пути к прекрасному. Сначала – выставка, потом – охота.
Привезли Пикассо из музеев Испании. Народу было немного. Взойдя на галерею, Алиса остановилась у лучшей картины – и это был вовсе не Пикассо, а Веласкес.
Портрет инфанты Маргариты попал в окружение полотен модерниста неспроста. Зритель мог сам проследить метаморфозы, которые претерпела капризная златовласая девочка в своих атласных кринолинах – кораллы губ, роза в пухлых белых пальчиках, золотая тесьма, глубокий синий – постепенно, от картины к картине, превращаясь в подобие колченогой табуретки грязно-зеленого тона, небрежно перечеркнутой углем.
– А не соблаговолит ли юная дама уделить мне минуту своего внимания? И один только взгляд? – прозвучал у самого уха знакомый почти мальчишеский голос. Но сейчас прозвенело в этом голосе что-то такое, что Алиса замерла, прежде чем обернуться или ответить. Это был звон шпаги, рывком освобожденной из ножен, клич клинка, стосковавшегося по дневному свету.
По привычке она выпрямилась, отведя назад плечи, и выгнутой спиной оперлась на мраморную балюстраду. И уже после этого взглянула.
Не бок о бок с ней – нет, прямо перед ней и слишком близко, так близко, что она почувствовала позади опасную глубину пропасти лестничного проема, стоял Огнев-младший. Пепельные волосы плотно облегали голову и серебрились, словно шлем, из-под забрала низкой челки напряженно блестели стальные глаза, пристально-отвлеченные, как у целящегося стрелка. По ее спине прошел холодок – то ли от мрамора перил, то ли от страха.
– Ну ты, Деготь, – твердо и внятно сказал юноша. – Оставь в покое отца, поняла? Еще один шаг… Одно слово еще – и я тебя… Я тебя убью.
Он смотрел ей в глаза сверху вниз не мигая. И она молчала, не отводя взгляд. Сколько это продолжалась, она не знала.
Он повернулся внезапно, легко и неслышно, словно крупный зверь у решетки клетки, и с непринужденной грацией ставя длинные ноги в мягких низких сапогах, быстро пошел от нее по галерее. Сверху она следила, как он сбежал по красному ковру мраморной лестницы – и исчез.
Алиса Деготь опустилась на скамейку. Теперь прямо ей в лицо глядела девочка с полотна Веласкеса – светлые, почти бесцветные глаза печальны, розовый рот полуоткрыт в ожидании новой утраты. Ребенок, привыкший подавлять в себе все детское, кроме капризов, страдал молча. Пышно и жестоко цвела на детской груди голубая атласная роза. Белая рука равнодушно опустилась на резной подлокотник кресла, взгляд стал вопросительным. Алисе почудилось, что это она сама смотрит на себя – девочка, которую предал отец. Сколько ей лет? Восемь, должно быть, но кажется старше. Десять? Двенадцать? Да, вот когда она осталась одна. И навсегда.
