Скоро должна была показаться станция Багряная, там и до дому рукой подать. Начал накрапывать мелкий противный дождь, а у нас потеплее будет, чем в Бовском, хотя лучше бы без дождя. Но ведь погоду, как и власть, не выбирают. Впереди показалось несколько обозов, загруженных мешками с пшеницей. На первой телеге был закреплен транспарант, поднимающий на недосягаемую высоту настроение своей передовой мыслью:
«Продразверстка – счастливая дорога в светлое будущее! Ура!!!»
У этой телеги копошилось несколько человек, пытаясь починить колесо. Поравнявшись с ними, Егор спросил:
– Помощь нужна?
Мужики безрадостно сообщили, что не отказались бы от таковой, но вот беда: вокруг на десятки верст нет ни единой души.
Невзирая на такое важное обстоятельство Егор приказал своим бойцам пособить в общем деле строительства великого… и так далее. Бойцы без особого энтузиазма, но все же стали помогать. Починить смогли, но надежности в починке было маловато из- за отсутствия необходимых инструментов.
А потому Правдин решил сопроводить обоз пусть не до самой светлой жизни, но хотя бы до станции, чтобы в случае чего выручить крестьян, как он делал до этого много раз. В дороге Егор расспрашивал мужиков о том, какова стала жизнь, легче ли стало и намного ли по сравнению с временами царского бесправия. Мужики видать тоже были не лыком шиты, а потому подмечали массу положительных примеров улучшения. По их словам, получалось, что райская жизнь наступила, вот только одна беда, все улучшения проигрывали тринадцатому году.
– Ничего, мужики, вы не представляете, как вы заживете через тридцать лет, жизнь будет точно в сказке, – подбадривал их Правдин.
Глаза мужиков совсем сникли, такого близкого счастья им, скорее всего, не увидеть. Что-то опять перспектива хорошей жизни, предлагаемая властью, была далековато, впрочем, как и всегда.
За дружеским разговором и дождь не так досаждал, и дорога казалась короче. Станция радостно встречала близких людей слякотью дорог и всеобщем равнодушием. Егор приказал Борщеву отметиться в комендатуре и определиться с ночлегом, а сам решил проводить подводы до самых хлебных складов. У складов не было особого оживления, стояло ровно шесть телег, под которыми сидели мужики, прячась от дождя. Мужик с правдинского обоза сбегал спросить у ждущих, чего и как, и почему они не сдали хлеб. Вернувшись, он рассказал Егору, что мужики матерятся по поводу творимой несправедливости.
– Слушай, Павло, сходи-ка, разузнай все у весовщика, чего у них там, все потом обскажешь, – распорядился Егор, обращаясь к старшему обозу.
Павло вернулся на удивление очень быстро, словно ему указали кратчайшую дорогу.
– Товарищ Правдин, весовщик сказал, что сегодня приема не будет, весы сломались, до починки ждать надо.
– Чего, даже весы ломаются, железо, оно есть железо, – сделал заключение Егор.
– Хотя они один вариант предложили, чтобы выручить нас от мытарств ожидания, – продолжил Павло.
Правдин вопросительно посмотрел на него, ожидая разъяснений.
– Пять пудов просят, чтобы весы опять заработали.
Егор опешил от услышанного: «Это же называется откат…, а нам говорили, что он – родной отец дикого капитализма! А тут социализм в зачатке, и такое… Мы там кровь проливаем, а они тут…, ну суки…»
Двери в склад Егор открыл с такой силой, что казалось он, сложится как карточный домик. Увидев приемщика, Правдин мгновенно вспомнил, что видел его раньше, это – казанская сирота, не иначе. Видать, сиротку разнесло вширь, от постоянного созерцания тысяч пудов пшеницы, сузив его глаза до узеньких, бессовестных щелочек, в которых тревожно бегали зрачки.
– Где хлебный комиссар? – Заорал Правдин, надвигаясь на сиротку, словно ужасный боевой слон.
– Болен, болен комиссар, – запричитал приемщик.
Егор схватил его за ворот и, придавив рукой горло, заглянул в самое дно свиных зенок, прорычал:
– Если не примешь по закону хлеб у крестьян, зарублю!
Сиротка на глазах сбрасывал вес, потея каждой порой, казалось, еще немного, и он сможет захлебнуться в усмерть от своих переживаний. Ничего не говоря, он лишь мычал и кивал головой, распахивая ворота склада и взмахом руки приглашая мужиков для сдачи хлеба.
Егор, чтобы подтвердить серьезность своих угроз, вытащил шашку и крест на крест рассек ею воздух перед собой. Сиротка, совершенно сникнув, испортил рассеченный воздух огромного складского помещения.
Правдин был бы не Правдиным, если бы сделал свое дело наполовину, поэтому, чтобы окончательно навести порядок в складах, решил доложить о произошедшем заболевшему хлебному комиссару. Пусть знает о творящихся в его отсутствие безобразиях, граничащих с преступлением.
Изба, где квартировал хлебный комиссар, встретила Егора каким-то беспокойным оживлением. «Как бы не случилось чего плохого,» – подумал он. Часовой у двери попытался воспрепятствовать Правдину пройти вовнутрь, но Егор одарил его таким взглядом, что у часового отпало всякое желание перечить. «Как противны эти швейцары, даже если они военные, даже если они по уставу», – думал Егор, отворяя двери.
Его чуть не сшиб запах перегара и табачного дыма, тут же грянула веселая музыка из самой дальней комнаты.
– Вот тебе и хлебный комиссар, вот тебе и вертеп разврата, – довольно громко произнес Правдин, желая, чтоб его услышали.
Пробираясь к эпицентру веселья, он перешагивал через разное барахло и пьяные тела, которые валялись там, где их неожиданно настигло опьянение. За столом, где, по-видимому, и проходила гуляба, сидел какой-то гражданский мужик с раскрасневшейся от водки мордой, вокруг него извивалась совсем немолодая баба почти в неглиже. Ее полные, бесформенные груди вываливались одна за другой из-под непонятной одежды, которая пока еще оставалась на ней. Она с показушным кокетством, как бы демонстрируя свои прелести, заправляла их в ненадежное укрытие, из-под которого они тотчас высвобождались снова и повисали как два мучных куля с сосками на плечах гражданского. За столом находился еще один субъект, но уже военный, он, доведенный до полного отчаянья то ли водкой, то ли танцами валькирии, мирно почивал в тарелке с остатками еды. Правдина переполняла ярость, он схватил военного за шкирку и заорал:
– Комиссар, смирно!
Но Егору было проще докричаться до своего прошлого, чем до сознания хлебного комиссар: тот, как мешок пшеницы, покорно свалился к ногам пробуждающего. Гражданский, до сих пор равнодушно смотревший на Правдина, вдруг стал совсем багровым и, схватив кружку, выплеснул ее содержимое в Егора, закричав заплетающимся языком:
– Пошел вон, сволочь, иначе выпорю…
Пересказать, что сотворилось с Егором, невозможно, можно лишь прочувствовать свое крайнее возбуждение в творимой к вашей персоне несправедливости.
Быстрее скорости света у него отключилась способность думать, анализировать и сдерживать себя, зато появилась свобода праведного гнева. В одно мгновение он откинул рукой стол, перевернув его содержимое на пол, и со всей силы ударил кулаком в глаз наглецу. Совершенно не ожидая такого развития событий, гражданский вместе со стулом шлепнулся на спину. Быстро сообразив, что зачистка его морды – лица не окончится одним ударом, он стал резво ползти под стоящую рядом железную кровать. Делал он это очень проворно, но молча, лишь похрюкивая, как справный боров. Валькирия также тихо прошмыгнула из комнаты, размахивая во все стороны своими достоинствами, и уже на крыльце заорала во все свое бабье горло:
– Помогите, убивают!
В это время гражданский дополз до дальнего угла кровати и, схватившись руками за ножку крепче самой прочной сварки, стал осыпать всех вокруг матами и оскорблениями, предвещая всем тяжелую судьбу:
– Подонки, все подонки, я вас научу жизнь любить, вы все передо мной на карачках ползать будете. Подонки! Подонки, – не унимался красномордый.
Егор же в это время старался вытащить эту нелепость из-под кровати, тянув его за ногу так, что кровать двигалась, словно была на жесткой сцепке. Только чудо спасло красномордого от инвалидности. Правдин с такой силой дергал ногу, что мог запросто ее оторвать. А тот в ответ на издевательства материл всех, на чем свет стоит, обзывая подонками. Перетягивание ноги длилось недолго, на истошный крик валькирии вбежал часовой и попытался разнять конфликтующие стороны, но у него ничего не получилось. Он выбежал из дома и вскорости вернулся с подмогой, которая и смогла расцепить дерущихся. Спустя еще немного времени, разнимающих стало полный дом: военных, милицейских и гражданских начальников.
Егор сидел на стуле, все еще до конца не придя в себя. Все его мысли были обращены только к одному, к собственной правоте: «Мало подобных гавнюков уничтожали, расстреливали, стирая с лица земли. Страна только начинает строиться, а здесь бардак с хлебом, специальный комиссар – сволочь конченная, и это еще неизвестная гражданская сволочь.»