Ну, что за глупый мужик, хозяин нашелся, хочешь жить бегай, суетись, спинку потри, сальца нарежь, самогоном опои гонителей своих, жену с детьми на сеновал, а этих в красный угол и молись до скончания века. Зато жив. Что, гордость? Кто хозяин? Ты построил, вспахал, собрал? А они – власть, что, нечем бить? Вот, болван, упрямится еще…
Егор встал в нескольких шагах от мужика, сбоку внимательно его разглядывая. На вид ему было немногим за сорок, крепкая фигура выдавала в нем физически сильного человека, лохматая голова и такая же борода могли причислить его к староверам или старообрядцам. Узкие, зыркающие глаза горели огнем от злости.
«Вот как бывает неправильно, – рассуждал Егор, – что это за человек, откуда у него столько ненависти к нам, встретил бы дружелюбно, и у нас никаких претензий не было бы, а так… – «Я вас не ждал, лошадей кормить нечем…", мелкая, частнособственническая душонка, все только о себе и заботится, никакой великой мысли, никакого масштаба. Впереди всех ждет одно огромное, счастливое государство, строй его, выплавляй, куй, не стой в стороне, тогда и у тебя есть шанс в нем пожить. А так стоит, и смотрит как зверь, что его за это на руках что ли носить?» В этот самый момент у Егора кольнуло сердце, не так, чтобы больно, а так словно какой-то звоночек, сигнал к чему- то важному. Он от удивления и испуга широко открыл глаза. Такого с ним никогда не происходило, ни в прошлой жизни, ни в нынешней.
Солдаты в это время все также сновали по двору, тыча свои носы во все, куда только возможно. Все хозяйственные постройки были излажены, и многие углы изгажены, но в дом пока никто не осмеливался войти, то ли помня слова хозяина, то ли ноги пока не дошли. А сам он так и стоял недалеко от крыльца, опираясь на вилы. Хамская и безнаказанная любознательность не знала границ, один из солдат все же направился к крыльцу.
– В дом входить не нужно, – зло прорычал мужик.
Солдат в нерешительности остановился, раздумывая как поступить, но поймав взгляд Правдина, который ничего не запрещал, он направился к дверям.
В жизни так часто бывает, что-то собирается, копится, стыкуется днями, месяцами, годами, десятилетиями, а потом раз и за доли секунды все происходит. Не успел Егор оправиться от сердечных проблем, как подсознание крикнуло, что пора действовать. Мужик, до последней секунды стоявший неподвижно, схватил вилы и направил их в живот солдату, стремящемуся войти в дом. Всеми своими глазами, включая третий – боковое зрение, и еще чем- то, Егор понимал, что это – нападение, по какому-то странному стечению обстоятельств никто не видит, только он, выхватив шашку, летел наперевес страшному оружию крестьянина. Полностью погасить удар ему не удалось, но траектория вил поменялась, и они с хрустом вошли во внутреннюю часть бедра Смертькевича. Солдат взвыл как раненый зверь, свалившись на землю с торчащим из ноги инвентарем. А Егор, озверев, но прекрасно все осознавая, машинально, яростно наносил смертельные удары мужику, рассекая на куски уже безжизненное тело.
– С вами со всеми нужно так, – словно клятву повторял он, вновь и вновь размахивая шашкой.
Сколько это могло продолжаться, было неизвестно, останавливать своего командира в таком состоянии не решался никто из бойцов. Но в это время из избы выскочила маленькая девочка, и с крыльца буквально прыгнула на бездыханное тело отца, причитая:
– Тятенька, тятенька…
Егор еле успел остановить шашку, занесенную над телом, едва не разрубив ребенка пополам. Он схватил ее и, словно котенка, отшвырнул в сторону. Девочка даже не успела вымолвить слова или попросить пощады, ударившись о бревна избы, она уже лежала бездыханная, без единой кровиночки на лице, лишь запачканная отцовской кровью. По всей видимости, жена мужика и мать ребенка выскочила буквально за дочкой, пытаясь ее поймать и не пустить, но успела схватить ее ни на пороге, ни на убитом муже.
– Егорушка, Машенька, – кричала женщина, стоя между истерзанным мужем и умирающей дочерью.
Она не знала, к кому кинуться, кого защищать, кого спасать. Материнский инстинкт сработал быстрее, схватив дочку одной рукой и встав на колени, воя как тысячи грешниц, она поползла к мужу. Весь этот ужас свершился за доли секунд, еще не все солдаты узнали о произошедшем практически на их глазах, а страна успела осиротеть еще на двоих своих детей. Женщина выла нечеловеческим голосом, зацеловывая бородатого мужа и неживые губы дочери, делая их красными от отцовской крови. Она причитала, бесконечно называя по имени мужа и дочь, и просила их не умирать. Недалеко, с другой стороны крыльца, лежал Смертькевич с перекошенным от боли лицом. Рядом с ним суетились товарищи, пытавшиеся ему помочь.
– Вилы не вытаскивать, – распорядился Егор, полностью придя в себя после захлестнувшего его бешенства. – Бойца на телегу и во все ноги в «Красный камыш», Голубченко, Стойкин и Чайников в сопровождение, живо.
Лошадь и телега, как обычно, изъятые у мужика, увозили раненого Смертькевича, ближе хотя бы к какой-нибудь медицине. Егор переживал за своего подчиненного, обидно было сохранить отряд в боевых действиях и потерять человека в такой нелепой ситуации.
– Убийца, – прокричала женщина, кинувшись на Правдина и пытаясь ударить его по лицу окровавленными руками.
Егор схватил ее руки, и в этот момент они встретились взглядами. Правдину показалось, что его по голове ударили молотом, она загудела, в глазах потемнело, и страшная догадка промелькнула в голове: " Я знаю, я помню эти глаза, они были такими добрыми и родными когда-то давно, когда я был еще ребенком. Неужели? Нет, нет, этого не может быть, мне просто показалось…»
Женщина, не переставая, кричала, пытаясь дотянуться руками до убийцы, но солдаты надежно держали ее, оттащив подальше от командира. Егор молча, не отдавая никаких распоряжений, вскочил на свою лошадь и поскакал прочь. Отъехал недалеко в лес, лишь бы скрыться от чужих глаз, свалившись с лошади, он никак не мог набрать воздуха полной грудью, внутри все жгло огнем, в голове возникали догадки, одна страшней другой. Он чувствовал, что бредит, наяву разговаривая сам с собой:
– Нет, этого не может быть! Но глаза, я помню ее глаза! Нет, мне это показалось. А если это она, тогда что же собственными руками… я, своего… Нет, вы мне голову не дурите, вы меня не обманете, – говорил он в чей-то адрес.
– Твои догадки верны.
– Кто здесь? – Прокричал Егор, вскочив на ноги. – Неужели я схожу с ума?
– С тобой это случилось давно, еще тогда…
– Заткнись, заткнись, я не хочу тебя слушать. – Он закрыл уши руками, продолжая кричать. – Я знаю, кто ты. Ты тот самый, кто желает загрести жар чужими руками. Все вы такие, сидите и ничего не делаете, ждете, когда за вас сделают все кровавые дела, наведя порядок, чтобы потом тыкать нас носом за чрезмерную жестокость, бесчеловечность и прочую вашу интеллигентскую чушь. А ты иди и сделай! Что, поджилки трясутся? От страха в штаны наложил?
– Что делать надо? Убивать?
– А что с такими делать? Как его заставить быть настоящим советским человеком? Настоящим гражданином.
– Твой де…
– Заткнись. Это неправда, неправда, неправда, так не бывает. Ты хочешь, чтобы я сошел с ума? У тебя это не получится! Все равно мы победим, чего бы нам это не стоило, и построим великое государство на миллионы лет…
Всю свою историю человечество ищет лекарство от безумия, ох, как бы оно сейчас пригодилось…
Глава 14
Опять дорога. Все это время Егор пытался избавиться от неприятных воспоминаний прошедшего дня. Никак не выходили из памяти глаза той женщины, но в духе Марксиско – Лениниско -Сталинского учения убеждал себя, что такого быть не может. Не может, и точка. Вчерашний срыв он списывал на переутомление, впервые за годы новой кипучей жизни захотелось отдохнуть. Немного приободряло то, что Смертькевич остался жив, и нога останется при нем. И девочка тоже жива, ушиблась только ножками, наверное, на всю жизнь останется калекой. «Хорошо, что Борщев отправил ее вместе со Смертькевичем в госпиталь. За это ему нужно сказать спасибо, не командирское, а простое человеческое. Не забыть бы.
Так вот он, Борщев, возьми и скажи, чего откладывать на потом, забудешь, как пить дать…
Но глаза – как они похожи…, тьфу ты, сколько можно, одно и тоже, я же решил, что нет, это не она. Этого не может быть…»
Пейзаж вокруг сильно отличался от прежней безлюдной пустыни. В деревнях ощущалась жизнь, работа кипела. Молотили собранный урожай, пытались наесться досыта хлеба да каши. Надеялись, что из желудка не станут вынимать, а то, что после, отдадим легко, с превеликим удовольствием. Но там, наверху, тоже не дураки сидели: слепили наскоро повинность в виде продналога, осчастливив этим освобожденное крестьянство. Теперь и каждый рот, и каждый двор, и каждая деревня обязаны кормить государство. А у государства, я вам скажу, аппетит будь здоров!
