ему никто не ответил…
ЧАСТЬ IV
Глава 1
ЛАПШИН
1
Все благополучные круизы благополучны одинаково, каждый неблагополучный круиз неблагополучен по-своему, Лев Николаевич, примите уверения в моем совершеннейшем почтении, и проч., и проч.
Все смешалось в доме подводной лодки «Заря»… Впрочем, оставим в покое классиков.
В ту минуту, когда стало известно, что на «Заре» что-то взорвалось, именно в этот ответственный момент, судьбоносный, я бы сказал, мне с пронзительной прозрачностью стало ясно, что я был мудр, когда отверг предложение Рябининой стать ее мужем. Рано или поздно мы бы разошлись, доказывая судье, что характеры наши самые что ни на есть разные и ждать, что они когда-нибудь сойдутся — значит бессмысленно и глупо терять время.
Когда стало известно, что на борту надежнейшей лодки класса «Тайфун» взорвался какой-то агрегат, мне нестерпимо захотелось домой. Мне вдруг стало глубоко наплевать, кто и зачем устраивает ближним своим инфаркты и развлекается, следя за результатом дела рук своих. Мне захотелось в свою нору, в свою уютную квартирку, когда-нибудь я расскажу вам о ней подробнее, и вы поймете, что я имею в виду, когда рассуждаю о спокойной уединенности, умиротворенности и покое.
Так вот, я захотел домой, хоть и старался не подавать вида. А эта мадам, которая делила со мной ложе, как я теперь понимаю, только по недоразумению, — воспряла!
У нее даже глаза стали блестеть, у славной журналистки нашего времени Юлии Рябининой. Она почувствовала вкус к жизни. Нет, не так. Правильней будет сказать, что ее жизнь наконец-то наполнилась смыслом.
Нет, она не стала интервьюировать кого ни попадя. Она не носилась со своим диктофоном, как с писаной торбой. И даже внешне она не претерпела каких-либо значительных изменений. Просто и в голосе ее, и в осанке, и во взгляде появилась сталь. Она теперь твердо знала, ради чего ей стоит на этом свете жить. Мало кто чувствовал эту в ней перемену, даже Костя Сюткин ничего не заметил, но уж меня-то она провести не могла.
Вообще-то не грубил я Рябининой в двух случаях: когда мог, но не хотел, и когда хотел, но не мог. Первый случай был преимущественно в постели, второй…
Сейчас был как раз второй случай. Мне ужасно хотелось поставить на место эту зарвавшуюся террористку от журналистики, но я не мог себе этого позволить — связываться с ней сейчас, когда она в таком состоянии, — себе дороже. Поверьте, я знаю, о чем говорю.
Повторяю, внешне она не изменилась. Было только одно-единственное отличие, которое никто, кроме меня, заметить не в состоянии, а если бы я даже заявил о нем вслух, на меня посмотрели бы как на идиота. Но уж я-то знаю, правда? Вот оно, это отличие.
РЯБИНИНА ПЕРЕСТАЛА МЕНЯ ЗАМЕЧАТЬ!
Глупо, скажете? Но это так. Я перестал для нее существовать в самом прямом смысле этого слова. Если бы она хоть как-то давала мне это понять, мол, Лапшин, ты никто и для меня не существуешь, мне было бы легче: раз дает понять, значит, замечает. А тут — как отрезало. То есть она могла отвечать на какие-то мои вопросы, но делала это так же, как делала бы и по отношению к любому другому, начиная, допустим, с Прищипенко, кончая, скажем, аравийским бедуином.
Это не обида. Это констатация Рябининой как факта. Надеюсь, что эти строчки никогда не попадутся ей на глаза.
Короче, чувствовали себя мы по-разному. Мне страстно захотелось домой, а ей — выяснить все до самого что ни на есть конца. И даже если лодка пойдет ко дну — туда ей и дорога, раз она, то есть Рябинина, не разобралась в этой ситуации.
Мы и пошли ко дну.
Не пугайтесь. Мы, конечно, потерпели какую-то аварию, но ко дну пошли не для того, чтобы помирать, а чтобы лечь на него и произвести, по утверждению командира лодки, «аварийные работы по восстановлению агрегата 14/18». Что это значит, не спрашивайте, не скажу. Не знаю.
Хуже всего было Сюткину. Он все еще мучался с похмелья, поэтому повышение кровяного давления не было для него подарком судьбы. Ощущение было такое, что ты летишь на самолете, попал в воздушную яму и никак не можешь из нее выбраться. К тому же постоянная мелкая вибрация лодки, которая словно дрожала от страха, что вот-вот расколется на мелкие кусочки и потонет в лучших традициях постперестроечного кошмара.
Он все время хотел лечь, если сидел, и сесть, если стоял.
Я тоже, но, наверное, это мое желание не было так явно написано на моем лице, потому что Рябинина одергивала только его, Сюткина:
— Костя, — твердо говорила она с постоянной периодичностью, — возьми себя в руки.
Костя пробовал следовать ее совету, но больше, чем на полминуты, его не хватало.
Мне она ничего такого не говорила, но, может быть, это, было связано с причинами, о которых мною говорилось чуточку выше.
В общем, потащила она нас к командиру корабля. То есть «тащила» она, собственно, Костю, я же просто тащился вслед за ними. Начиная с инцидента в радиорубке, это стало перманентным явлением: она впереди. Костя чуть сзади за ней, ну и я — хвост какой-то, ей-богу.
На капитанском мостике, или как он там называется, уже присутствовали Туровский, Яйцин, капитан Зотов и парочка незнакомых мне личностей: какой-то старикан с ничем не примечательной внешностью, и еще один тип, которого я и заметил-то не сразу, принимая его почему-то за самою настоящую тень этого самого старика. Видимо, состояние мое было тогда не слишком хорошим, что я живого человека принял за бесплотное существо.
Впрочем, дальнейшие события показали, что я не так уж и далек был от истины.
— Повернуть назад мы не можем, — устало говорил капитан, будто в тысячный раз повторяя одно и то же. — Помимо того, что это нарушение контракта, всем известно требование террориста продолжать маршрут. Я не могу рисковать жизнями тех, кто находится на борту.
— Вы что, всерьез верите в эти бредни? — насмешливо спросил его Туровский.
— Я верю своим глазам и ушам, — ответил Зотов. — К тому же я не имею права исключать тот факт, что все, о чем говорилось в объявлении — правда. Но даже не это самое главное. Повернуть назад я не могу по той простой причине, что физически не могу это сделать.
— Что вы имеете в виду? — спросила Рябинина.
Он посмотрел на нас,
