профессией и не лезь в душу. Иногда, в перерывах, можешь продолжать обсуждать мою личность в разговорах с Рябининой. Но так, чтобы я не слышал. И чтобы я не знал, что эти разговоры существуют в природе. Тебе понятно?
— Ты не понял, — попробовал он как-то оправляться. — Рябинина тревожится за теб…
Я так зашипел, что он, заткнувшись, начал оглядываться в поисках ядовитых рептилий.
— Костя… — шипел я прямо ему в лицо, — мне наплевать, о чем вы там с Рябининой говорите. Не надо, понимаешь, не надо мне ни о чем знать. Слушай, я же не подвергаю разбору твое поведение. Мне же наплевать, вдумайся. Костя, на-пле-вать на все, что ты из себя представляешь вне своей профессии. Ну?! Понял ты меня, наконец, или нет?
— Понял, — сказал он, внимательно глядя на меня.
Я кивнул.
— Вот и хорошо, — сказал я и стал смотреть в другую сторону.
И был вознагражден: именно с той стороны шел к нам Максим Туровский собственной персоной — единственный человек, которого в эту минуту я мог видеть без всякого усилия со своей стороны.
Я шагнул ему навстречу.
— Ну? — чуть настойчивее, чем следовало бы, спросил его я. — Что там?
Он смотрел на меня так, как смотрят на привидение. Он и сам был похож на привидение.
— Как в том анекдоте, — почти неслышно пробормотал он, — «вы оставайтесь здесь, а я пошел на…»
И он употребил слово, которое даже я редко употребляю.
— Так плохо? — спросил я.
Он покачал головой:
— Анекдот знаешь? Про Винни-пуха?
Кажется, это серьезно. Просто списать надо человека. С другой стороны, анекдоты я всегда любил.
— Нет, — сказал я и приготовился слушать.
Сюткин тоже пристроился поближе, чтобы лучше слышать.
— Короче, — начал Туровский. — Пошли Винни-пух с Пятачком мед добывать. Винни-пух прикинулся тучкой, взял воздушный шарик, как будто это кусочек неба и полетел к дуплу, где пчелы были. Ну, налетел рой, стал кусать Пуха. Он орет: «Стреляй, Пятачок!» Тот выстрелил и попал, естественно, в Пуха. Упал тот на землю, стонет. Пятачок подбежал к нему и спрашивает: «Что с тобой, Пух? Тебе плохо?» А Пух и отвечает: «Плохо? Мне не плохо. Пятачок. Мне — п…ц».
Я знал этот анекдот, но слушал, не перебивая, надо же человеку как-то разрядиться. А Сюткин захохотал. Туровский посмотрел на него странным взглядом: у человека, мол, горе, а ты смеешься.
Бывают иногда ситуации, когда тебе рассказывают анекдот, а смеяться почему-то неприлично. Сейчас был как раз этот случай.
Так или иначе, я понял, что сейчас не самое лучшее время для расспросов. Пусть сживется со своей бедой, все равно он не адекватен самому себе в эту минуту. Отойдет, восстановит способность мыслить отстраненно, тогда и поговорим. А пока — пусть мучается.
Туровский не мог ни о чем говорить, это было ясно. Сюткин понятия не имел, о чем можно говорить, и о чем — нет. Нужно было срочно менять тему.
И я изменил.
— А что там этот, как его? — спросил я, не в силах вспомнить фамилию бузотера-сердечника. — Ну, в медпункте? Успокоился, или до сих пор гусарит?
Туровский медленно проходил в себя,
— Вот, тоже, туева проблема, — неожиданно зло и энергично заговорил он. — Откуда столько безнадежно больных на борту одной маленькой подводной лодки? Как нарочно, отбирали тех, кто может принести наибольшие проблемы.
— У него действительно плохо с сердцем? — спросил я пока еще распорядительного директора.
— С головой у него плохо! — в сердцах воскликнул Туровский. — Самый настоящий псих! Накручивает себя и других. Во время войны его расстреляли бы за паникерство. И правильно бы, кстати, сделали!
— Может быть, ему есть чего бояться? — предположил я.
— Нам всем есть чего бояться! — зло сверкнул очами в мою сторону Туровский. — Этот Калачев — просто истеричка.
— А что говорит Блудов? — спросил его Сюткин.
Туровский вдруг уставился на него, как будто только что увидел.
— Слушайте, — сказал он, будто что-то припоминая, — Вы же с ним, кажется, старые товарищи, я не ошибаюсь?
— Верно, — признался Сюткин.
— Так какого хера вы меня пытаете? — снова разозлился Туровский. — Идите и спросите своего друга. Он вам больше расскажет. И вообще… — начал он и смолк.
— Что — вообще? — старясь не будить в нем окончательно рассвирепевшего зверя, осторожно спросил я.
Из него как будто воздух выпустили.
— Да… — махнул он рукой. — Все летит к чертям, такая классная комбинация пошла коту под хвост, а вы ко мне с этим Калачевым. Да пошел он!
— Комбинация? — вопросительно смотрел я на него.
— «Сафари»! — объяснил он мне. — Мечта, а не проект. Сказка! И с самого начала — черт знает что! То труп, то инфаркт, то объявления дурацкие, то этот Петух, прах его побери! И еще вы со своим Калачевым.
К нам он был несправедлив, но понять его было можно, поэтому я не стал давить ему на психику.
— А что этот Петух? — спросил я как можно небрежней. — Зачем ему лодка?
Туровский в недоумении на нас посмотрел, будто увидел перед собой непроходимых идиотов.
— Вы что? — воскликнул он. — Так ничего и не поняли?! Вам не понятно, зачем лодка этому нефтянику?
— Зачем? — в упор смотрел я на него.
— Разведка! — возопил он, и все присутствующие на нас оглянулись. Он моментально присмирел и заговорил потише. — Разведка…
Мы с Костей переглянулись.
— Это же очень удобно! — приглушенным голосом вещал тем временем Туровский. — Лодка проводит разведку нефтяных месторождений.
Он встревоженно оглянулся и еще больше понизил голос:
— А сейчас, вы думаете, что он там сказал командиру? Ну, Зотову? Он сказал, что раз уж так получилось и мы ложимся на дно, чтобы произвести аварийные работы, неплохо было бы и произвести пробы грунта. В порядке эксперимента. Он сказал, что хозяева лодки, настоящие хозяева, а не «Сафари», были бы очень довольны таким решением командира. И свою зарплату — большую зарплату — он стал бы получать, начиная с сегодняшнего дня. Понимаете?
— А он?
— Кто — он?
— Зотов.
— А-а! — вспомнил Туровский. — Он — молодец. Он сказал, что на двух хозяев одновременно не работает, и что две зарплаты получать не привык. Сказал, что у него контракт, и что пока распорядительным директором являюсь я.
— Ну так что же вы тогда так волнуетесь?
— Это не волнение, — ответил он. — Это — совесть!
— Совесть? — не понял я.
— Совесть, — кивнул он. — Вернее — ее полное отсутствие.
Я посмотрел на Сюткина. Тот смотрел на распорядительного директора с отчетливо заметной тревогой. Подозреваю, что такое же выражение лица было и у меня.
— Объяснись, Максим, — запросто сказал я ему.
— Что тут объяснять? — с
