удовольствий, чем наша изба-казарма.
– Тут не поспоришь, – Азаревич выдохнул и глотнул дрянного китайского ханшина со дна мятой жестяной кружки, которую протянул ему один из солдат. Водка – приторная, сладко-горькая на вкус, – не дойдя до желудка, все же успела согреть горло и грудь.
– Как вы пьете эту мерзость? – откашлявшись и отдышавшись, проговорил воролов, – я бы посоветовал Мануйлову торговать этим в качестве нюхательных капель – упавших в обморок барышень в чувство приводить. Это же решительно невозможно пить!
– Зато здесь это стоит такие копейки, что русскую водку, французский коньяк и крымские вина вы забудете уже через полгода.
– Да-да… Словно на тараканах настаивали…
Келлер тоже взял свою кружку и выпил, почти не поморщившись.
– Ай, у болгар та же гадость! А человек, знаете ли, привыкает ко всему. Но давайте, Петр Александрович, отдохнем хотя бы часок, – он потушил папиросу и вытянулся на лавке во весь свой рост. – А не то я засну у Мануйлова прямо за столом.
Предложение было разумное: объезд постов по такой погоде сильно утомлял, да и лошадям нужно было дать хотя бы небольшой отдых.
Солдат, будто угадав мысли Азаревича, спросил:
– Распорядитесь задать лошадям корм? У нас имеется. И загон за домом есть.
– Вот это дело, – проговорил, не открывая глаз, со своей лавки Келлер. – Там в моей сумке при седле сахар есть. Его тоже дай обоим, по паре кусков, но не больше. Остальное по окончанию нашей кампании. Нечего слишком баловать!
Солдат стукнул каблуком и отправился исполнять приказание. Второй подбросил в печь еще дров и тоже вышел.
– Вы странный человек, Азаревич, – Келлер все так же не открывал глаз. – В вас что-то не то. Почему вы в этом чине в своих летах? Сколько вам? Тридцать? Нет, больше… Тридцать пять? Ладно, не отвечайте – это не так важно. И вы ведь спокойны как удав: не занимаетесь напрасной беготней, не пытаетесь выслужиться, и чина не стесняетесь, словно вы на своем месте… Стреляйте меня, но здесь что-то не так!
– А вы? Вы разве тоже на своем месте? Мне кажется, таким, как вы, даже пограничная служба в тягость. Почему вас отправили сюда?
– Сам попросился. Не напрямую, конечно, но сам. Вот вас, я вижу, направили, а я сам. И да, вы правы: даже это довольно скучно. Знаете, мне не слишком-то повезло. Мальчишкой я много читал о войне, бредил о борьбе с французами, англичанами, турками, представлял себя героем Крымской войны. Я весь горел, был готов изменить ход истории. На деле оказалось, что армия, конечно, нужна всегда, но в мирное время, когда нет места геройству, азарту и приключениям, здесь смертная скука.
– Вас тоже понизили в чине? За что, позвольте полюбопытствовать?
– Меня? – Келлер разлепил глаза и приподнялся на локте. – Нет, хорошо, что я дослужился хотя бы до своего звания. Вот я прав: вас и вправду разжаловали! Вы даже сейчас сверху вниз смотрите на чин поручика. А я из бедной немецкой семьи и до своего звания дошел путем тернистым и небезгрешным. Но дошел, и на том спасибо! Черт! Хотел попытать вас, но теперь, напротив, вы пытаете меня. Где вы служили до этого?
– В Петербурге. Потом в Москве…
– Экий пируэт! Оттуда да с понижением в чине и сюда? Что, вы застрелили кого-то на дуэли? Нет, голову даю, что нет! Вы ведь просчитываете по три хода вперед… Надерзили начальству? Тоже нет – темперамент не тот. Ну ладно вам, говорите, что же произошло?
– Меня заставили делать то, чего я делать не хотел. Поэтому я здесь.
– Да… Что-то подобное я и предполагал. Принципы!
– А вы?
– Что я? Мне начальство как раз указ. Велено прибыть и исполнять – я и рад стараться!
Келлер замолчал. Потом сел и пятерней пригладил свои русые волосы.
– Не очень-то с вами отдохнешь, – проворчал он. – А может, я и сам виноват… Ладно! Пора собираться, что ли?
– Келлер, как вы думаете, кто стрелял в Шипова? И зачем? – спросил вдруг Азаревич.
– Тут «зачем» – вопрос, пожалуй, несложный! Шипов, перестаравшись с выпивкой, может начать задираться с любым. Этот может хоть петуха в спальню почтенной супруги штабс-ротмистра запустить! Слыхали, знаем! Вопрос в другом: обстановка в том месте вполне дуэльная. Это я сразу понял. А вот пуля в спину – это же совсем другой разговор!
Азаревич усмехнулся:
– Вы удивлены попранием законов чести?
– Я? Вовсе нет. Я просто констатирую факт. Но вы напрасно думаете, что у нас в полку найдется много тех, кто станет расправляться с балагуром в мундире без перчатки в лицо и шагов к барьеру.
– А многих и не надо, – Азаревич взглянул на Келлера. – Я бы, например, на вас подумал, если бы вы ему жизнь не спасли.
– Пока, положим, еще не спас.
– Без вас у него и вовсе не было бы ни единого шанса.
Келлер поморщился:
– Я, признаться, еще колебался: бежать за стрелявшим, идя по следам на треск веток, или все-таки этого дурня спасать. И ведь поймал бы! Тот не мог далеко уйти… Даже досадно, что пришлось оставить эту затею!
– Но за что можно было стрелять Шипову в спину?
– Да черт его знает! Девки, долги…
– Долги с покойника не взыщешь, – возразил Азаревич.
– А если он стрелялся не с кредитором, а с должником?
– Так это против правил же! Любой вам скажет! Неужто он не понимал, зачем это все тогда устроено?
– Тогда не знаю. Значит, дамы, – Келлер зевнул.
– Дамы… Разве Шипов нам о том не рассказал бы?
– Если бы все сложилось, то как пить дать! А если нет? Может, дева отказала, а потом братцу или папеньке нажаловалась…
– Не знаю, я его вчера у театра издали видел, вместе с Мотей и Федоровым.
– Сами театральные – это вряд ли! Эти из револьвера в человека и с пяти шагов не попадут, даже если возьмутся в спину стрелять. Опять же, при Шипове был только его собственный армейский «Смит и Вессон». Значит, и стрелялись они из своего оружия, не посылая за дуэльной парой. Потому и противник его – военный, с револьвером при себе, и сговорились они сразу же, на месте, и секундантов решили не приглашать. А значит, дело было очевидным, достаточным для дуэли, отчего-то очень срочным и исключало возможность примирения. Нет, только из-за девицы!
– Гладко, – сказал Азаревич. – Однако вопрос «кто» пока, увы, остается без ответа.
– Ничего! Как очухается – скажет. Если, конечно, очухается…
Солдат, ушедший кормить лошадей, вернулся.
– Все сделано, ваши благородия! – отрапортовал он, не обращаясь ни к
