— Здравствуйте, Владилен Иванович. Это вас беспокоит Чижова. Помните, вместе учились в университете, восемь лет назад?..
— Чижик! — взревела трубка. — Чижик, елки-палки, ты где сейчас? Ты откуда? Але, Чижик…
У меня аж дыхание стеснилось в груди. Такое нашло, ну, думаю, сейчас разрыдаюсь. Кто бы я ему была? Да нет никто, какая-то провинциалочка… Подумаешь, вместе когда-то учились. Мало ли таких, как я, по великой России? А он — звезда первой величины. Да сказал бы он: и не помню такую, и катись к черту, и я на него нисколько не обиделась.
— Немедленно приезжай, Чижик! — кричал Владик. — Немедленно, слышишь? Хватай такси и жми.
Тут я вспомнила про Гришу.
— Я сейчас не могу. Если чуть попозже.
— Ага! Тогда вот что: сейчас одиннадцатый, я тогда кое-какие свои дела справлю, чтобы совсем быть свободным. А в два часа буду ждать тебя. Ровно в два часа у метро «Новослободская». Устраивает?
— Да, Владик.
А Гриша совсем загрустил, сидит и то одну складку на брюках пальчиками оттянет, то другую. Кругленький такой. И первый раз я о нем подумала вот так: хорошо питается, регулярно, три раза в день.
— Гриша, ты по утрам спортивную гимнастику делаешь?
— Слушай, Чижова, ты остроумная женщина, но пойми меня правильно… Вот ведь как… Пока ты куда-то ходила, я все возможные варианты перебрал… Голова идет кругом…
— А ты останови ее. Все в порядке, Гриша. Я устроена.
— Я понимаю. И все-таки, где же тебя устроить? Вот незадача. И бежать надо срочно.
— Гриша, а ведь и мне нужно срочно бежать.
— Опять шутишь?
— Нет, серьезно. Вставай, пойдем, я посажу тебя на общественный транспорт. Ты на чем ездишь в столице: на троллейбусе, автобусе, такси? И давай побыстрее, Гриша, я очень спешу.
Он особенно не противился, так только, самую малость, для вида.
Я посадила его в троллейбус, посмотрела, как он устроился у окна, помахала ручкой… Прощай, Гриша, хороший ты человек, но не надо мне было, наверное, бежать за тобою следом. Ну, ладно!
До двух времени было еще много. Дай-ка, думаю, зайду пообедаю в ресторан. Черт с ними, с тремя рублями, зато поем по-человечески.
Народу было мало. Села за столик, только стала разглядывать люстру, ко мне — хлоп! — сразу подсаживается дядька. Со своим графинчиком, сыром, двумя чистыми стопками.
— Можно, я вам тоже налью?
Я, как взглянула на графинчик, вспомнила ночь, вокзал, Гришки постное лицо, и меня сразу повело в сторону. Откровенно, наверное, повело, потому что мужичок больше мне не предлагал, выпил свой стаканчик, съел сыр и тоже захотел поговорить.
— Я, — говорит, — приехал из Ташкента. Первый раз, — говорит, — приехал в Москву. Хочу, — говорит, — отдохнуть по-настоящему.
— Кто же, — спрашиваю, — отдыхает в Москве? Здесь люди, наоборот, выматываются до последнего.
— А у меня, — говорит, — много денег, очень много денег. С такими деньгами, как у меня, везде отдыхать можно, хоть в Магадане, хоть в Нью-Йорке. Для начала я могу предложить вам небольшую игру: вы будете заказывать, что хотите, а я буду платить.
— Хорошая игра, — говорю.
Наелась я так, что думала — из-за стола не встану. Посмотрела на часы — до двух еще тридцать минут.
— Не надо смотреть на часы, — сказал он. — Сейчас я вам Москву показывать буду.
— Очень интересно! Тем более вы здесь первый раз?
— Зови меня на «ты», просто Геной, теперь уже можно. А какая разница — первый раз я в Москве, второй или третий, если есть деньги? Я спрошу у таксиста: ты, сукин сын, Москву знаешь? Скажет — нет, я не буду узнавать почему, я просто скажу ему — ты нам не подходишь.
…Гена открыл дверцу легковой машины, которая стояла около подъезда. Шофер, видимо, сразу попался понятливый, он всего несколько секунд, оцепенев, смотрел на Гену, а потом сразу потеплел и сказал, что не только хорошо знает Москву, но и сильно любит ее. И даже более — каждый год выходит на воскресники по благоустройству.
— Воскресники — хорошо, — сказал Гена. — Жалко только, что за них деньги не платят.
По Ленинградскому проспекту, наверное, гнали, когда я сказала, что хорошо бы купить сигарет.
— Это уж позволь мне. Ты чего куришь?
— Если есть, то «Родопы». Только возьми, Гена, сразу две пачки, чтобы не мучиться.
— Хорошо. — Он пошел было, но вернулся. — Забыл спросить: может, еще что купить?
— Купи кофточку.
Гена посмотрел на меня и засмеялся.
— Да ты что, где же ты видела, чтобы в папиросной будке женские кофточки продавали?
— Тоже верно, тогда просто сигарет.
«Вот была бы я нахалка, — подумала я о себе с хорошими чувствами, — могла бы обобрать Гену до ниточки. Какие они все же бесстрашные, провинциалы! И человек-то вроде ничего, доверчивый какой-то».
А стрелки на часах приближались к двум.
— Сейчас — налево, — прошу шофера. — Направо… Снова налево…
— Смотри-ка, а ты, оказывается, умеешь водить машину, — сказал Гена. — Куда же это ты так едешь, если не секрет?
— Меня в два часа должен ждать один человек.
— Вот как?
Гена помолчал.
— Слушай, а если я буду с вами — это, наверное, неудобно?
— Наверное, Гена.
— Да-а, вот задачка со многими неизвестными.
— Здесь остановите, — попросила я.
— Вот тебе двадцать пять рублей, — сказал Гена шоферу. — Купи детишкам молочишко, а сдачу привезешь. Я, возможно, по Москве гулять буду.
— Бузде, — козырнул шофер.
— Чижик, — слышу, — ты ли это? Повернулась и чуть не упала от слабости в ногах.
Высокий, плечистый, красивый мужчина, в темном костюме, с букетом алых гвоздик, шел ко мне, словно крылья, раскинув руки.
— Владик?..
А он уже обнимал меня.
— Едем ко мне, жена ждет. Я тебя с женой познакомлю. Черт возьми, как здорово, что ты объявилась!
Но в это время подошел Гена.
— Извините, — обратился он к Владику. — Можно ее на минутку?
Он осторожно взял меня за локоть и отвел в сторону.
— У меня есть идея, — сказал он. — Может, мы купим или снимем какой-нибудь особняк под Москвой? Так, дня на три или на неделю?
— Гена, с удовольствием, только мне очень некогда.
— Ну, как хочешь, — сказал он со странным облегчением. — У тебя, значит, все в порядке. А то утром на тебе лица не было. Еще, думаю, под поезд бросится. Ладно, я пошел, мы машину не там поставили, еще моему Сашке прокол сделают, а нам ехать да ехать. Командировка только начинается. Захочется — пиши: Ташкент, богатому Гене.
Он подмигнул и пошел к машине, и шофер навстречу ему дверцу открыл.
— Что за тип? — спросил Владик.
— Господи, ты даже не знаешь, какая я дура. Восемь лет преподаю в культпросветучилище, воспитываю других, учу их понимать людей…
Владик улыбнулся. Но я свою мысль досказала:
— Да! Да! А надо бы гнать меня, надо бы сказать: бездарь, занимайся делом попроще.
— Ну, ну, не комплексуй. Сейчас придем ко мне, отдохнешь немного. Я тебе одну штуку покажу. Такая партия! Две жизни, Чижик, я мечтал о такой партии. Вот она, родимая, — и Владик похлопал сверток, распиравший карман пиджака.
— Давай положим ее в мой портфель.
…И был день…. И был вечер…
Все получилось настолько здорово, что невольно думалось: если в жизни и бывает лучше, то очень редко. Я уж забыла чувство подобной удивительной легкости. Все эти проклятые мелочи, глупые неприятности, которые тончайшими нитями все надежней опутывали изо дня в день, изо дня в день, стали просто чепухой, просто ерундой на постном масле.
А еще вчера какими прочными казались эти нити!
Что-то подобное я испытывала в детстве, когда родители подарили мне на день рождения радиоприемник. По вечерам все затихало в доме и я оставалась одна в своей комнате, и гасила верхний свет, и включала маленький красный ночничок, и крутила блестящую шершавую ручку. И неведомо откуда приносились всякие таинственные шумы, чья-то непонятная речь будоражила воображение. Мне тогда казалось, что нет комнаты, нет ничего, а только я одна, плывущая где-то в бесконечном космическом океане. И из этой глубины я видела голубой шар земли и задыхалась от просыпавшейся нежности к этому такому хрупкому, такому маленькому шару.
Вечером Владик пошел в театр что-то уточнять, а я поехала на вокзал купить билет. Дорогой позвонила Грише. Сначала незнакомый голос спросил:
— Кто?
Потом что-то долго молчал, или ходил куда-то, или спрашивал там чего-то, прикрыв трубку ладонью, чтобы я особенно не расстраивалась. А потом сказал, что Гриши нет. Я спросила:
— Будет ли?
— Вообще-то должен, а впрочем, не знаю.
Все ясно. А мне совсем не больно. Если бы Гриша знал, что мне совсем не больно, он обязательно подошел бы к трубке. А если бы он был умнее, он понял бы, что не вечны роскошные командировки, но вечен родимый угол. Конечно же, он еще придет, чтобы со слезами на глазах рассказать, как ему плохо живется, как не любят его все и как бездарен он при всем при этом. Он будет говорить о себе страшные вещи, потому что знает, что уйдет от меня с глазами спокойными и душой, способной к работе.
