Ко второй части речи Олены Лука посуровел. Строго смотрел он на женщину, порываясь что-то сказать. А когда Олена наконец умолкла, он с хорошо различимой обидой в голосе произнес.
– Нехорошая она девочка – эта Стася.
Слова его короткие прозвучали как приговор. Вскорости он был принят и утвержден всей Волосянкой. Может, и тут магическое свойство смерти сказалось – достаточно произнести утверждение над мертвым телом, чтобы с тех пор и до скончания веков оно текло за той, о ком язык живой говорил, как вода течет из криницы, и шел за ней, как нога идет за ногой. Тот день и тот час надо признать поставившим точку в судьбе Стаси. Теперь она была написана и обжалованию не подлежала. Тут стоит отдать должное и Луке – произнес он свои слова с искренним убеждением в их правоте, которое принял задолго до того, как узрел розы на рушнике. Нехорошие мысли о Стасе Лука давно начал копить в своей голове, и они, как усталость Олены, не могли не прорваться наружу и не убедить всех вокруг в правдивости своей, ведь обвиненная сторона молчала, и адвокатов у той стороны, как известно, не имелось ни одного.
Лука покинул дом Олены, а та, оставшись одна, протянула руку к рушнику и взялась за его уголок. Розы приоткрыли лоб бабцы, по свежести сравнимый со лбом самой Олены. Дрогнула ее рука и потянула за собой весь рушник. Бабца под ним оказалась такой, какой Олена помнила ее, когда ей самой стукнуло двадцать. Тогда косы бабцы только начинали седеть от корней. Но теперь корни ее седых редких волос окрепли и словно пили из мертвой бабцыной крови свежий цвет, заполняясь им по длине.
Олена быстро вернула рушник на место, оставляя творимое твориться под соцветием вышитых роз.
Подобралась к Волосянке ночь. Олена расположилась на своем посту – в кресле напротив лавки, державшей теперь гроб. Открыла молитвенник и промямлила устало первые слова. Заметив на столе незажженные свечи, Олена с кряхтеньем поднялась, поковыляла к столу, хватаясь за поясницу, и чиркнула спичкой. Слабые отблески заиграли на рушнике. Огонек зажужжал, съедая воск, комната преобразилась, осветив середину – со гробом и столом, а по углам сидела темнота.
Перекрестив гроб, Олена вернулась в кресло, открыла книжицу, зевнула, усыпленная тихим треском свечей, голова ее запрокинулась назад. Вскорости Олена захрапела, и храп ее перебил все прочие слабые звуки.
Ветер завозился в печной трубе, и вроде даже хладом дохнуло сквозь щели заслонки. Огонь поедом ел воск. Свет, роящийся над столом и над гробом, слабел, опускался ниже и теперь распространялся от свечных головок вровень с гробом. Розы ожили и заиграли на рушнике, переплетаясь между собой тесней, расплетаясь и зримо меняясь местами. Под самим рушником было тихо, и ни одна часть тела бабцы, выступавшая под тканью, не приходила в движение. Только ко всем прочим звукам – таянию воска, треску огня, тихой возне ветра в трубе – прибавилось то же урчание, которое исходило от бабцы еще в прошлую ночь.
Олена проснулась, прервав всхрап на середине. Прислушалась. Посидела тихо в кресле. Раскрыла молитвенник на первой попавшейся странице. Но то ли спросонья, а то ли от другого какого чувства, глаза ее не брали черные буквы. Олена перекрестила себя. Перекрестила гроб и перекрестила свечи. Перекрестила углы. Подняла молитвенник и поцеловала его. Снова перекрестила гроб. Ветер дохнул в закрытую заслонку. Олена охнула, вскочила и убралась из хаты в сарай, откуда носа не показывала до самого утра.
Свечи оплавились. Огонь трещал, беззубо пробегая по лужам воска, желая доесть оставшееся до конца, что и несло ему смерть – чем меньше воска, тем слабее огонь. И вот когда пламя, шипя, начало затухать, а по комнате распространился тонкий, но ощутимый запах сгоревшей свечи, бабца поднялась и села. С недовольством она ощупала стенки гроба. Фыркнула. Скинула платок и разделила волосы на две половины. Окрепшие бабцыны пальцы ловко сплетали косу – одну, затем другую. Когда дело было закончено, бабца перекинула косы на спину, а потом снова вернула на грудь. Чернеющие змеи кос, в которых все еще проглядывала седина, обняли ее вытянувшуюся шею. Бабца потрогала лицо. Потрогала грудь, которая теперь имела тугие очертания. Ухватилась за стенки гроба и спустила ногу на пол. И хотя лицом и формами бабца сбросила половину прожитых годов, в движениях ее присутствовала старческая угловатость.
Выйдя из гроба, бабца направилась в комнату с сервантом. Там она снова встала перед зеркалом и поворачивалась к нему то одним боком, то другим, разглядывая себя и поправляя косы. Она похлопала пальцами по щекам, отчего те не порозовели, а покрылись малиновыми пятнами. Покусала губы, вгоняя в цвет. Видом своим бабца осталась довольна, ведь зеркало, как и в прошлый раз, показывало ее молодой. И бабце, которая теперь неуклюже крутилась возле него, оставалось сбросить еще половину, чтобы полностью совпасть со своим отражением.
Вышла бабца за порог. Ночь выдалась неспокойной – как уже говорилось, ветер свистел в печах, ходил по кронам дерев, растущих на горных вершинах, и то можно было увидеть даже отсюда, снизу. Рваный туман висел над Волосянкой.
Бабца спустилась мимо домов, беря направление вестимо куда – на кладбище. Глядящему на нее из укрытия могло показаться, что она не глазами выбирает дорогу, а ведет ее туда сила, выросшая за спиной. А кое-кто сейчас глядел на нее из-за дерева. То был Панас. Стоял он, скрытый ветвями граба, замерев и едва дыша. Когда бабца поравнялась с ним, Панас ощерился, словно готов был в этот миг отразить атаку. Но никакой атаки не последовало. Бабца прошла мимо него, вытянув вперед руку, словно эта ее часть больше всего спешила оказаться там, куда двигалось мертвое тело.
Дождавшись, когда бабца скроется из виду, и подождав еще чуток, Панас вышел из-за дерева и пошел по дороге в противоположную сторону. Добравшись до своей хаты, Панас встал возле тына, облокотившись на него. Закурил цигарку, дымок от которой поплыл, соединяясь с клочками тумана, висевшего сейчас надо всем вокруг. Глубоко затягивался Панас, негромко кашлял, а та же треснувшая крынка, что красовалась на тыне еще пятнадцать лет назад, смотрела на него темной щелью. Наконец мелко вздрогнул Панас, пепел просыпался с его цигарки. Задрал он вверх голову и увидел, как по небу, то скрываясь в туманной рвани, то снова показываясь между звезд, сам по себе летит черный крест.
– Только бы выгорело на этот раз, – проговорил он, опустив голову, и поглядел на догорающую в пальцах цигарку. Потушив ее о крынку, которая приняла горячий пепел с шипением, Панас заложил руки за спину и прошествовал до хаты.
Василий еще не засыпал. Прочел он «Отче наш», перекрестился, перекрестил постель. Лежал, отвернувшись от окна и отсчитывая минуты, которые, проходя, приближали его к утру. Но до утра было еще далеко, и петухи спали мертвым сном. Теперь Василий жалел, что не припал к руке отца Ростислава, не принял елейного креста на лоб и не поведал священнику о проделках покойной бабки. В этот глубокий час ночи священничье благословение представилось Василию самым важным, о чем только может радеть человек. Только ему по силам было отогнать от Василия старуху, в которую он днем перестал верить, но сейчас, ночью, она казалась ему реальней, чем весь окружающий мир.
Вот и стена передала его телу глухой стук, с которым что-то прислонилось к ней с той стороны. Вот и сердце екнуло в груди. Вот и вчерашняя звезда снова выплыла на небо и встала над окном. Ветер гульнул, сметая с растущих на горе елей шелест и принося его сюда на крыле. Зажмурился Василий.
– Идет, – проговорил про себя. – Как есть идет.
Задрожало в нем все. Боялся он открыть глаза. Знал – бабца тут, а вместе с ней – вчерашняя, но усилившаяся истома, снова охватившая его тело. Решил Василий не открывать глаз до самого утра. Пусть старая думает, что сплю, не просыпаясь. Он чуял запах догоревшей свечи, который принесла с собой бабца, и запах древесной стружки, которая еще вчера была снята с досок гроба. А истома между тем нарастала, от нее звенело и гудело тело Василия. Не желал он открывать глаз, но открыл.
Бабца снова сидела на его ногах и глядела на него внимательно, как при жизни приходилось ей глядеть в темное ночное окно. С ужасом Василий заметил, что бабца помолодела вполовину и теперь выглядела ровесницей его матери.
– Заждался меня, коханий? – прошелестела она.
Василий открыл рот, чтобы прогнать бабцу, но изо рта вышел только свист.
– Вижу, что заждался, – с этими словами бабца прилегла ему на грудь. – Поцелуй же меня, любимый, – приговаривала она.
Василия обдало холодом, задрожал он сильней. А тут бабца ему на шею веревочку накинула, и пришел в движение Василий. Нездешняя сила потекла по его рукам и ногам. Повернулся он, взгромоздился на бабцу. Уткнулся глазами в ее пустые глаза. А бабца уже раздвигала холодные ноги. Изогнулся Василий. Сам припал к несвежему рту, сам отдавал в него молодое свое дыхание. А бабца с наслаждением пила под грузом его молодого тела.
