– Помочь тебе подвязать?
– Не, справлюсь.
– Гляди, Богдан, то казаться только может, что веревку легко завязать, а на деле могут случиться трудности. Я мог бы тебе подсобить.
– Не, – повторил Богдан. – Но коли помощь потребуется, то я всегда знаю, що можно обратиться к тебе, дед Панас.
– Добре… – отозвался Панас и снова помешал Богдану открыть калитку.
Теперь они обменивались настороженными взглядами.
– А ты так зашел или по делу? – осторожно спросил Богдан.
– Дела особого нет, – Панас отпустил калитку, но тут и Богдан снял с нее руку, передумав открывать. – Только… хлопец один меня беспокоит. Василий, сын Андрия и Марички. Неладное с ним творится.
– А мне ты на що об этом говоришь?
– Поговорить бы с ним треба, разузнать. Андрий с Маричкой сегодня в Дрогобыч отбыли, там вече собирается. На Майдан люди ехать хотят. В Дрогобыче и заночуют. Как бы недоброго с хлопцем не вышло. Потолкуй с ним, Богдан.
– Отчего сам с ним не потолкуешь?
– Я стар уже, Богдан, чтобы с молодежью разговаривать.
– Не знакомы мы с ним, – ответил Богдан, отдаляясь от калитки. Панас тоже отступил на шаг. – Дела у меня. Некогда.
– Ах, всё-то дела у тебя, – проговорил Панас и, часто оборачиваясь, медленно пошел от Богданова двора.
Богдан же остался стоять на месте и недолго смотрел в крепкую спину удаляющегося старика. Когда он повернулся уходить, Панас вернулся к калитке.
– Богдан! – громко позвал он.
Богдан оборотился.
– Только ты запомни, – негромко и с угрозой заговорил Панас, – веревку завязать потуже треба.
Проговорив эти слова, Панас развернулся и отбыл восвояси походкой быстрой, какой не ожидаешь от старика. Богдан же постоял еще на том месте, где застал его окрик, задумчиво посмотрел на птиц, притихших и нахохлившихся с появлением старика. Усмехнулся, вернулся к колодцу и возился с его ручкой еще часа два, по прошествии которых село разодрал надвое пронзительный скрип, с каким, казалось, порвалась старая, давно зажившая, но и давно мертвая уже рана.
У Олены сердце так и захолонуло. Приложив руку к груди, она выдохнула с испугом:
– Это еще что такое?
– Это скрип, – коротко ответствовал Лука.
Слезы покатились из глаз Олены. Заходили ее массивные плечи под наброшенной на них шерстяной шалью. Тут же ее под локоть подхватила сухопарая кума и принялась успокаивать.
– Это нервы, – заявила кума.
Лука хмыкнул.
– Ты вот, Олена, говоришь, – с назидательными интонациями начал он, – что гроб крышкой накрыла для того, чтоб запах поганый по хате не шел, а я его совсем не чую.
– На то ты, Лука, до грубых запахов привыкший, – не давая растерявшейся Олене и рта открыть, обрубила кума.
Тут же она выпустила локоть Олены и, руки в боки, пошла на Луку. Тот отодвинулся. Кума же, замерев, принялась сверлить его бледными голубыми глазами.
– Третий день, Лука, заходишь, – наконец проговорила она. – Если дело какое есть, говори. А нет, так у нас у самих дел полно.
– То не дело, а вопросик один имеется, – еще раз хмыкнув, проговорил Лука. – Им не я, а отец Ростислав интересуется. Вот ты, Олена, где веревочку взяла, которой ноги Настасье Васильевне обвязала?
Кума с Оленой переглянулись. Теперь Олена подошла к куме, и, стоя рядком, женщины воззрились на Луку.
– Что-то я не пойму, – проговорила Олена.
– Ты вот не поймешь, а между тем вопросик этот – непростой, – заявил Лука. – Где взяла веревочку?
– Ты объясни, что к чему? – из голоса кумы ушла вся воинственность, а крылья ее тонкого носа порозовели в предчувствии чего-то этакого.
– Что к чему, сам не знаю, – ответил Лука и продолжил заговорщицким тоном: – Но слышал, что ответ на этот вопрос в самой Солонке знать хотят.
Женщины снова переглянулись. В глазах Олены мелькнуло беспокойство, а в глазах кумы – разгоряченное любопытство.
– Ну раз в самой Солонке, – проговорила Олена, – то разве можно мне не ответить? Веревочка та – не веревочка, а такая полосочка льняной ткани, которая осталась от того отреза, что я покупала на рушник.
– Ты сама его отрезала? – раздуваясь от важности, спросил Лука.
– Не, – отвечала Олена, – то Стася. Она, когда работа была сделана, мне все остатки отдала.
Тут уже кума переглянулась с Лукой, и пятна с ее учуявшего неладное носа поскакали по щекам.
– А Полька недавно видела, как Стася до Леськи ходила! – выпалила она.
– Так, так, – прогнусавил Лука.
– Да скажи ты мне, що такое?! – не сдержалась Олена.
Лука пожал плечами, развел руками насколько мог, вжал голову в плечи, хмыкнул последний раз и вышел в сени, откуда тут же донесся грохот перевернутого ведра и рассыпавшихся лучин.
Богдан открыл калитку и вышел с пустого двора. Из запертого сарая слышалось кудахтанье птиц, так что, судя по всему, собирался Богдан со двора надолго. Однако же в этот раз не суждено ему было отлучиться – стоило пройти с десяток шагов, как навстречу ему показался Василий. Пронзительный солнечный свет во всех подробностях обрисовал изменения, произошедшие за считаные дни на его лице. Теперь он выглядел ровесником самого Богдана, хотя известно, что тот был старше Василия на двадцать с лишком лет. Но вкупе с молодой резвостью, которую еще по привычке сохраняли его движения, изменения поражали и вселяли в смотрящего неприятное чувство.
– Дядь Богдан, – заговорил Василий, – мне сегодня помощь твоя нужна.
– А я как раз к тебе шел, – ответил Богдан и, повернув снова к дому, открыл калитку, приглашая Василия войти.
Богдан отпер дверь хаты и впустил молодого человека в сени, где хранились в углу мешки с просом, а на тумбе, прикрытой льняной салфеткой, спала кошка. Оттуда Богдан повел его в комнату, где приятно ласкали глаз нежно-голубым цветом неровные стены. На старом полированном столе, за который теперь садился Богдан, приглашая сесть и гостя, стоял горшок с цветущей розой. И если приглядеться, то можно было признать – роза та самая, что короткое время назад Стася вынесла из подвала.
Василий уселся за стол и разглядывал коврик, висящий на стене, бумажные картинки, изображающие ангелов и голубей, а также неширокую кровать, туго застеленную расшитым покрывалом. Жилище Богдана сильно отличалось от того, в каком жил сам Василий с родителями. Здесь время, казалось бы, остановилось, а в доме Марички и Андрия шло вперед, принося с собой новшества – технические, материальные.
Нельзя знать, что толкнуло Василия открыться Богдану. Ведь чужая душа – потемки, даже когда обладатель этой души сидит напротив окна, и яркий свет, срезанный лишь короткой занавеской, ярко бьет ему в лицо. Может, припомнились ему разговоры, слышанные в детстве, о Богдане и Светланке, после смерти которой Богдан остался ей верен и не сходился ни разу с женщиной, хотя желающие прибрать его к семейным рукам были, а среди них и те, которые прибегали к помощи колдовства. Но Богдан сдюжил и теперь жил один – для чего, неведомо. А может, пришел к нему Василий по той причине, что вслед за всем селом привык считать Богдана странным. Да и сделался странным Богдан восемнадцать лет назад, когда Василий только появился на свет. И потому к странности этого немолодого уже человека Василий относился как к само собой разумеющемуся. Ведь не секрет: то, что уже было, когда человек появляется на свет, воспринимается им как то, что было всегда. Неведомо ему – за то, чтобы оно было так, как когда он народился, кому-то из уже живущих пришлось жертву ль отдать, голову ль положить, кровь ли пролить, свою иль чужую. Если разобраться, ведь то же самое можно отнести и к свободе – кости-то упивские свидетельствуют, что драться за нее пришлось. Да в такую пору драться, когда никто и не верил, что однажды свобода и к гуцулам зайдет. А теперь она есть, вот она – свобода. Но таким молодым, как Василий, разве познать, что так было не всегда?
Разговор их был коротким, но обстоятельным. Богдан только слушал, а Василий говорил – сначала с трудом, но потом язык его разомкнулся, и он поведал Богдану все, что с ним приключилось в последние две ночи, ничего не утаивая, даже того истомного чувства, которое вселялось в него с приходом покойницы. Меж ними на столе стоял светильник, о чем свидетельствовал обширный блик на потрескавшемся лаке. Когда Василий закончил, на глазах Богдана были тихие слезы. Они выступили, когда только суть рассказа начала вырисовываться для него, и стояли до самого конца. Но и тогда не пролились, а высохли так же тихо, как появились.
– Выходит, дядько Богдан, в эту ночь я помру, – проговорил Василий, заканчивая.
– Того Бог не попустит, – отозвался Богдан.
– Две ночи уже попускал.
– Всякое бывает, – уклончиво ответил Богдан.
Они помолчали, и в тишине этой до них доходило размеренное кудахтанье птиц, запертых в сарае за стенкой.
– Вот что, – решительно проговорил Богдан. – Сегодня ночью я тебя подменю. А ты тут оставайся.
