Бабца снова сидела на его ногах и глядела на него внимательно, как при жизни приходилось ей глядеть в темное ночное окно. С ужасом Василий заметил, что бабца помолодела вполовину и теперь выглядела ровесницей его матери.
– Заждался меня, коханий? – прошелестела она.
Василий открыл рот, чтобы прогнать бабцу, но изо рта вышел только свист.
– Вижу, что заждался, – с этими словами бабца прилегла ему на грудь. – Поцелуй же меня, любимый, – приговаривала она.
Василия обдало холодом, задрожал он сильней. А тут бабца ему на шею веревочку накинула, и пришел в движение Василий. Нездешняя сила потекла по его рукам и ногам. Повернулся он, взгромоздился на бабцу. Уткнулся глазами в ее пустые глаза. А бабца уже раздвигала холодные ноги. Изогнулся Василий. Сам припал к несвежему рту, сам отдавал в него молодое свое дыхание. А бабца с наслаждением пила под грузом его молодого тела.
Забыл Василий Оленьку, о которой мечтал по ночам в ожидании брачной ночи, забыл все, что ни есть на свете, забыл самого себя. Звала плоть его на грех. Вот уже бабцына зрелая грудь выглянула из-под ситцевого платья и заныла под его пальцами. Вот уже приподнялся он, задыхаясь, чтобы, опустившись, боле не иметь дороги назад, как вдруг каркнула ворона за окном. Опомнился Василий, сбросил с шеи веревку.
– Уйди, старая! – выпалил он.
Взвизгнула бабца. Глаза ее нехорошо загорелись. Взвилась над ним. Затряслась так, что слышно было, как глухо звенят ее кости.
– Ты пожалеешь, что назвал меня старой, – просипела она. – Завтра приду, тогда посмотрим, кто из нас стар, а кто молод.
С этими словами она выпорхнула в дверь, бубня проклятия, а Василий сразу провалился в сон глубокий, как темнота за окном. Проснулся он поздно утром, ощущая острую ломоту во всем теле. Припомнил все, кряхтя тяжело поднялся с постели, дошел до зеркала. Там предстало ему изношенное, осунувшееся лицо.
Никто в селе и не узнал бы, что третьим утром после бабцыной кончины Панас ездил к отцу Василию. Но солонкинские языки дотянулись до Волосянки. Панас был домоседом, село покидал в редких случаях, которые по пальцам можно было пересчитать. Потому обстоятельство, толкнувшее его на поездку в Солонку, сельчане сочли любопытным и серьезным. А раз уж в этой истории фигурировал отец Василий Вороновский, значит, история попахивала неладным.
Между тем солонкинские языки передали, что Панас появился на заутренней в церкви. А что его могло погнать из дома в такую рань? Не иначе, прознал Панас о чем-то, что не терпело отлагательств. Рассказывали также, что, признав его среди прихожан, которых каждый божий день в храме собиралось в немалом количестве, кивнул Василий ему своей широкой башкой. Панас же всю службу переминался с ноги на ногу, чесал нетерпеливо за ухом, а иной раз разражался сухим кашлем. Но креститься не забывал и клал на себя кресты в такт с остальными.
По окончании службы отец Василий снова кивнул Панасу, приглашая следовать за собой, и они удалились в укромную каморку, где их видеть уже никто не мог. Трех минут хватило Панасу и Василию на то, чтобы свидеться. А по их истечении Панас уже шагал к остановке, проходя то самое место, на котором микроавтобус сбил Дарку, а Василий вернулся в храм, где разразился проповедью, которую нельзя было привязать ни к селу, ни к городу.
– На земле бесы есть и будут, – пробубнил он. – Так же и Сатана. Но и Божий Дух. Те, кто делает зло, те люди – бесноваты. Многие люди сами понимают, что делают зло. Что творят не волю Господа, а волю Сатаны. Богатство – это зло. А бес – дух. Никто его не видел и не увидит. Но нельзя ему подчиняться, его следует себе подчинить. И кривые, и слепые – все приходят до Бога. Главное, чтоб с чистой совестью приходили. Но люди – лукавы. Особенно в политике много лукавых. Нормальный человек, без беса, в политику не пойдет. Помните, если война между славянами начнется, значит, пришел Сатана. Сатане так и требуется – братскую кровь пролить. Значит, нам теперь Бога нужно просить, чтоб войны между славянами не допустил. Но войне бесов дуже много, потому что на войне и неправды много. Но сами люди – невинны.
О какой войне меж славянами отец Василий толковал? На кой политиков приплетал? Да и какой петух его клюнул говорить эти речи перед прихожанами, большая часть которых – сельчане, и в жизни их политики не было вовсе, а только семья, огород, скотина, земля и сильное желание жить по-людски, жить, как в Европе. Дивились прихожане, слушая отца Василия. Смысл в словах его отыскивали, потому как и в этом тоже работу видели – воспринять их, запомнить, в жизнь воплотить, ведь речи священника – они все равно что от Бога. Позже, обсуждая проповедь по домам, сходились они на том, что метафора в них заложена, да такая глубокая, что требовалось ее мозговать не один день.
Можно теперь подумать, что разговор Панаса и Василия точно так же касался войны и прихода Сатаны. Но перекинулись они всего несколькими фразами, и о чем шла речь между ними, постороннему было не уразуметь.
– Рус третий день гуляет, – проговорил Панас.
– Кто развязал? – Василий сощурил глаз.
– Я.
– Зачем?
– Проверить хотел.
– Кто завязал?
– Того не знаю.
– Леська?
– В ту хату ей ходу нема.
– Он кого-нибудь выбрал?
– Да хлопца одного. В эту ночь, глядишь, загинет уже.
– Где сейчас Рус?
– В гробу лежит.
– Похороны когда?
– Завтра. Но сбежит до того. Как есть сбежит.
– Снова завязать сможешь?
– Не справлюсь. Он окреп.
– Богдан?
– Если сдюжит.
– Сдюжит. А не сдюжит, я завяжу.
– Рано тебе еще.
– Не можно ему дати силу набрати.
– Пусть Богдан завяжет.
– Глаз с Богдана не спускай.
– А хлопец как?
– Пропащий он. Слабый человек, – махнув крепкой рукой и обменявшись с Панасом тяжелым взглядом, который говорил больше слов, Василий, бормоча молитву, повернулся к нему широкой спиной в золотой ризе и вышел вон. Панас же, оставшись в подсобке один, плеснул в лицо святой воды из таза и после этого тихо покинул церковь.
День тот выдался у Панаса деятельным. Вернувшись в Волосянку, первым делом он направился в церковную трапезную, но застал отца Ростислава уже идущим из нее вон – с видом довольным и лицом, лоснящимся после обеда.
– Разыщи Луку, – сразу приступил Панас к делу, – пусть пойдет до Олены и подробно расспросит, где веревку взяла, которой Настасьи Васильевны ноги завязывали.
– А зачем это? – подавив обеденную отрыжку, спросил священник.
– То отцу Василию треба знать, – отозвался Панас и пошел прочь, ведь в тот день было у него еще много дел.
Отец Ростислав же сразу поменялся в лице – сделалось оно у него и подобострастным, и торжественным одновременно. Видно, было ему приятно получить наказ от Василия Вороновского. А кроме того, не мог не смекнуть он, что, знать, дело нечистым пахнет, когда сам Вороновский интерес проявляет к таким мелочам, как веревка с ног покойной бабцы. Но тут же припомнилось ему, как Лука на днях рассказывал, будто бабца по кладбищу шастала, а потом божился, что то показалось ему. Покачал отец Ростислав головой в новом клобуке, а потом надвинул его поглубже, чтобы на этот раз не слетел по неосторожности, и направился к Луке.
Панас тем временем уже подходил к дому Богдана. Застал он его во дворе, крутящим ржавую руку старого колодца. Солнце уже взяло полную силу и показывало, что круглое жерло колодца и стены глинобитного сарая наново выбелены. По холодной земле двора, впрочем застланной солнечным светом, в большом количестве прогуливались куры, утки, неведомо откуда взявшиеся цесарки и петухи. Ощетинился Панас на птиц, но такое выражение оставалось на его лице лишь секунду, оно бы ускользнуло даже от того, кто стоял на близком расстоянии против него.
– Здравствуй, Богдан, – позвал Панас, держась за калитку.
Богдан бросил возиться с ручкой колодца и направился к Панасу.
– Добрый день, Панас, – ответил он, кладя руку на калитку и собираясь ее открыть. В голосе его, как обычно, не было ничего дурного, и кому-то третьему трудно было б поверить, что в последний раз эти двое при встрече обменялись дурными словами.
– На что тебе старый колодец? – заискивающе улыбаясь, поинтересовался Панас. – Что ж, вода из крана уже не течет? – с этими словами сильной широкой рукой он потянул калитку на себя, не давая Богдану ее открыть.
– Зайдешь? – спросил Богдан, не снимая свою руку с калитки.
– Не, – коротко отозвался Панас.
– Вспомнилось, як татку воду оттуда доставал, – заговорил Богдан, мешая русские слова с гуцульскими. – Живая то вода была. А из крана полуживая она идет. Хотел воды достать, а веревка оборвана. Думаю новую взять и проверить, что на дне колодца робится.
– Помочь тебе подвязать?
– Не, справлюсь.
– Гляди, Богдан, то казаться только может, что веревку легко завязать, а на деле могут случиться трудности. Я мог бы тебе подсобить.
