Ярдах в тридцати от меня я увидел забор. Такие заборы мне доводилось встречать и раньше. И тогда же я удостоверился в их коренном отличии от штакетников на английских лугах. Встречал я такие заборы в Корее, они отгораживали от внешнего мира лагеря для военнопленных. Увитое колючей проволокой сооружение в шесть с гаком футов высоты, слегка сдвинутое в верхней части на зрителя, оно как бы продлевало вертикальную расселину в теле горы, после чего устремлялось вдоль побережья на юг.
Десятью ярдами дальше я разглядел еще один забор, совершеннейшее подобие первого. Но в центре моего внимания оказались теперь не заборы, а люди — три человека за вторым забором. Они разговаривали друг с Другом, впрочем, так тихо, что не только слова, даже голоса не были слышны. Вот один из них закурил… Белые штаны, круглые головные уборы, гетры и патронташи — это обмундирование вполне логично дополнялось ружьями, перекинутыми через плечо. Вне всяких сомнений, моряки. Королевский флот.
Ум у меня зашел за разум. Я почувствовал зверскую усталость. Или полное изнеможение. Или то и другое вместе. Я ничего не соображал. Располагая запасом времени, я наверняка придумал бы подходящее объяснение столь странному факту: с чего бы это вдруг натыкаюсь посреди заброшенного фиджийского острова На английских матросов. Но на кой черт раздумывать, Когда можно встать на ноги и спросить у них самих.
Я перенес вес тела с локтей на ладони, намереваясь подняться.
В трех ярдах от меня зашевелился куст. Шок буквально заморозил меня, подкосил на месте — и тем самым спас. Ни одна окаменелость изо всех, найденных на этом острове профессором, не могла сравниться по степени окаменения со мной, каким я стал в этот миг. Куст деликатно склонился к другому кусту и что–то тихо сказал. В пяти футах я ничего не услышал. Но, конечно, они должны слышать меня. Сердце колотится на бешеной скорости с грохотом кузнечного пресса. А если даже этот шум до них не доносится, все равно они узнают о моем присутствии по вибрации моего тела, которая конечно же сотрясает почву с такой силой, что даже сейсмографу в Суве ничего не стоит меня засечь. Тем более в непосредственной близости. Но они не видят ничего, не слышат ничего. Я опускаюсь на землю, испытывая чувство игрока, поставившего все состояние на последнюю карту. Мимоходом делаю научное открытие: тезис о том, что кислород нужен для поддержания жизни, — выдумка докторов. Я ведь совсем не дышу. Правая рука ноет. В лунном свете костяшки пальцев, сжимающих нож, светятся, словно слоновая кость. Усилием воли за-, ставляю себя слегка расслабиться. Но и теперь рука цепляется за нож как за последнюю соломинку.
Проходит целая вечность, и еще одна, и еще. Моряки, столь вольно интерпретирующие устав караульной службы, удаляются. Во всяком случае, так мне кажется, пока не осознаю, что темное пятно на заднем плане хибара. Через минуту до меня долетает бряцанье металла. Какое–то шипение… Ага, накачивают примус. Куст рядом со мной шевелится. Я перевожу нож в боевую позицию, лезвием вверх. Но куст полз в противоположную сторону, параллельно проволоке направляясь к другому кусту, ярдах в тридцати. Тот в свой черед трогается с места. Местность буквально кишит движущимся кустарником. Я отменяю свое первоначальное намерение задавать охранникам вопрос. Задам в другой раз. Умные люди нынешней ночью мирно почивают в своих кроватях. Решаю последовать их примеру; что мне собаки, готовые разодрать человека в клочья, что мне китайцы Хьюэлла с их хищными ножами.
Домой я добираюсь единым рывком. За девяносто минут, из которых половину отнимают первые пятьдесят ярдов. Так или иначе, я возвращаюсь.
Было около пяти утра, когда, подняв штору, я ввалился в комнату. Мэри спала, и будить ее было незачем,. Дурные вести подождут. В тазу близ стенки я отмыл от краски лицо. А перебинтовывать руку не стал: усталость брала свое. Не было даже сил обдумать ситуацию. Я забрался в кровать. О том, как щека моя коснулась подушки, помню крайне смутно. Имей я и десять рук, каждую с такой же раной, вряд ли это помешало бы мне уснуть в эту ночь.
Глава 6
Полдень 1.30 ночи. Четверг — пятница.
Проснулся я за полдень. Лишь одна стенка–штора была поднята — что смотрела на лагуну. Я созерцал зеленое мерцание воды, сверкающую белизну песка, размытые пастельные тона коралла, там, за лагуной, темнеющую даль горизонта и безоблачное синее небо над всей этой картиной. При трех опущенных шторах в комнате царила непереносимая духота. Зато наличествовало хотя бы минимальное уединение. Левая моя рука неистово пульсировала. Но я продолжал жить. И никакой водобоязни — она же бешенство — не испытывал.
На стуле у моего ложа сидела Мэри Гопман. В белых шортах, в белой блузке, ясноглазая и отдохнувшая, она блистала румянцем, и одного взгляда на нее хватило, чтоб я по контрасту почувствовал себя очень плохо–Она улыбалась мне, и стало ясно: принято решение больше на меня не сердиться.
— Ты прекрасно выглядишь, — заметил я. — Как чувствуешь себя? Ничего более оригинального не придумал.
— Прекрасно себя чувствую. Температура нормальная. Извини, что разбудила тебя. Обстоятельства вынуждают. Через полчаса ленч. Профессор передал тебе с посыльным вон те штуки, чтоб ты не отказывался. — К стулу была прислонена пара превосходно сработанных костылей. — Можешь, впрочем, перекусить прямо здесь. Ты, верно, голоден, но я тебя пожалела, не разбудила к завтраку.
— Да я ведь и возвратился–то эдак к шести.
— Тогда все понятно. — Я мысленно снял перед ней шляпу: какая выдержка, сколь успешно борется она со своим любопытством. — Как ты себя чувствуешь?
— Ужасно.
— Соответственно и выглядишь, — откровенно высказалась она. Немощным.
— Разваливаюсь на составные части. Чем занималась поутру?
— Принимала профессорские ухаживания. Сперва он пригласил меня поплавать. Кажется, профессору нравится плавать со мной. А после завтрака он показал мне окрестности и шахту. — Ее слегка передернуло, и она полушутя–полусерьезно добавила: — Шахтами я, честно говоря, не слишком увлеклась.
— А где твой ухажер сейчас?
— Отправился искать собаку. Никак; не найдут ее. Профессор весьма огорчен. Собака — его любимица. Он к ней очень привязан.
— Ха! Любимица! Я повстречался с этой любимицей, и она выказала большой интерес ко мне. Такие как привяжутся — не отвяжешься. — Я вытащил руку из–под одеяла, сорвал окровавленные бинты. — Полюбуйся: вот следы собачей привязанности.
— О Боже! — Глаза ее округлились, кровь отхлынула от лица. — Страшно смотреть!
Я глянул на свою руку с этакой сочувственной гордостью и понял, что Мэри ничуть не преувеличивает: смотреть было действительно страшно. От плеча до локтя рука переливалась сложными сочетаниями синего, багрового и черного. Распухла, на пятьдесят процентов перекрыв привычные объемы. Несколько треугольных разрывов кожи, пара из них все еще кровоточит. Что с остальными участками моей драгоценной конечности, не поймешь. Кожа покрыта коркой запекшейся крови. Словом, бывают зрелища куда приятней.
