— Упаси Боже. Вроде бы нет. — Профессор как бы по рассеянности нежно погладил ее руку. — Нет надобности волноваться, моя милая. Они испытывают отвращение к фосфатной пыли. Так что примите за правило ограничивать свои прогулки близлежащей территорией.
— Разумеется, — торопливо изъявила согласие Мэри. — Но скажите, профессор, если гадюки расправились с собакой, ее труп ведь отыщется?
— Не обязательно, если, например, беда случилась среди скал в предгорьях. Там такое нагромождение камней! Хаос! И потом пес, возможно, еще вернется.
— А не мог он уплыть? — высказал я предположение.
— Уплыть? — профессор наморщил лоб. — Ваша мысль от меня ускользает, мой мальчик.
— Любил он воду?
— Вообще говоря, любил. О Господи, кажется, вашими устами глаголет истина. Лагуна кишмя кишит тигровыми акулами. Настоящие чудовища. Длина иных — целых восемнадцать футов. Причем по ночам они подплывают поближе к суше, видимо, так и случилось! Видимо, так и случилось! Бедный Карл! Чудовище наверняка перекусило его пополам! Что за печальная кончина для пса! Что за кончина! — Визерспун трагически покачал головой и откашлялся. — Боже, как мне будет его не хватать! Он ведь был мне не просто верным псом. Он был мне другом! Настоящим, добрым другом.
Несколько минут мы просидели молча, в траурной тишине, воздавая последние почести этому рухнувшему столпу собачьей преданности. А потом принялись за ленч.
День еще не завершился, но солнце уже перевалило за гору, когда я проснулся. Проснулся свеженьким, отдохнувшим. Рука, правда, еще болела и ныла, но пульсирующая мука нынешнего утра отпустила меня. Если я лежал без движения, дискомфорт практически не ощущался.
Мэри еще не вернулась. Они с профессором после ленча отправились ловить тревалли в сопровождении двух парней–фиджийцев. Я пошел досыпать. Профессор удостоил и меня приглашения, но акция эта явно была вынужденной: дипломатический жест вежливости, не более. У меня в полдень не хватило бы сил вытащить из воды сардину. И они ушли без меня. Профессор Визерспун разразился извинениями и сожалениями, выражая надежду, что я не против его прогулки с моей женой. Я попросил его не волноваться, пожелал им веселого времяпрепровождения. А он одарил меня странным взглядом, скрытая суть которого до меня так и не дошла. И теперь меня мучило тревожное чувство, будто я оступился, шагнул не туда и не так. Но разобраться в обстановке я не успел. Очень уж он интересовался этой тревалли, если умолчать о Мэри.
Я умылся, побрился, стараясь стать к их возвращению более респектабельным, чем в первой половине Дня. Видимо, нынче тревалли плохо шла на наживку. Но, кажется, они нимало не огорчались по сему поводу. Профессор в этот вечер продемонстрировал отличную форму: доброжелательный интеллектуал хозяин, располагающий огромным запасом занимательных историй. Он и впрямь превзошел самого себя, и не требовалось сверхъестественных дедуктивных усилий, чтобы понять: старается он отнюдь не ради меня или Хьюэлла, сидевшего напротив меня в мрачном расположении духа. Мэри смеялась, улыбалась, болтала. По говорливости она сейчас вполне сравнялась с профессором. Она могла послужить живым доказательством того, насколько заразительны его обаяние и хорошее настроение. Что до меня, то перед дневным сном я проделал серьезную мыслительную работу и пришел к весьма устрашающим выводам. Меня нелегко испугать, но я точно знаю, когда следует пугаться. А наиболее подходящее для этого время — когда вы узнаете, что вам вынесен смертный приговор. Так вот, мне был вынесен смертный приговор. На сей счет у меня не оставалось ни малейших сомнений.
Обед завершался. Я изобразил попытку встать на ноги. Потянулся к костылям, поблагодарил профессора за угощение, сказал, что мы в вечерние часы вряд ли рискнем злоупотреблять его добротой и гостеприимством, что человек он занятой. Он запротестовал, но не слишком яростно, и поинтересовался, не прислать ли нам на квартиру каких–нибудь книжек. Я выразил ему признательность, но сказал, что предпочел бы перво–наперво пройтись по берегу. Он зацокал языком: не переборщу ли я, не чересчур ли большую взваливаю на себя нагрузку. Я ответил, что, глянув на меня мимоходом из окна, он сможет удостовериться, сколь бережно я отношусь к собственной персоне. Тогда он, поколебавшись, изъявил согласие. Мы пожелали им спокойной ночи и удалились.
Кое–какие трудности у меня возникли на крутом спуске, а дальше все пошло нормально. Сухой слежавшийся песок давление костылей выдерживал. Мы проделали ярдов сто и достигли лагуны. Там мы присели. Луна, как и прошлой ночью, то появлялась, то исчезала за облаками. Издалека доносился рокот прибоя, бьющегося о рифы, трепет легкого ветерка, перешептывающегося с вежливыми пальмами. Экзотические ароматы тропиков отсутствовали начисто. Наверное, фосфатная пыль вышибла жизнь из слишком нежных трав и цветов. Я ощущал лишь запах моря.
Мэри бережно коснулась моей руки:
— Как она себя чувствует?
— Получше. Ну как, развлеклась на славу?
— Нет.
— А мне показалось, да. Что–нибудь выведала?
— Каким образом? — с досадой ответила она. — Он городил чепуху весь вечер.
— Нынче карнавальная ночь, — доброжелательно разъяснил я. — А твой маскарадный костюм способен свести с ума любого мужчину, если он мужчина.
— Тебя он почему–то не сводит с ума, — заметила она лукаво.
— Нет, — согласился я и добавил с горечью: — Просто меня не с чего сводить.
— С чего ты вдруг так заскромничал?
— Смотрю на эти курортные красоты и странное чувство испытываю: еще пять дней назад, когда мы были в Лондоне, кое–кто уже знал, что нынешним вечером нам суждено коротать свой досуг здесь. Ей–богу, если я благополучно выпутаюсь из этой истории, остаток дней посвящу блошиным боям. И авантюрный промысел напрочь заброшу. А насчет Флекка я не заблуждался: он и в самом деле не убийца.
— Мысли твои в предвидении такой карьеры уже запрыгали как блохи, съязвила она. — Что касается капитана Флекка, то он, разумеется, и не думал нас убивать. Дубиной по голове — и за борт… Грязную работу выполнили бы за него акулы.
— Помнишь, как мы сидели на палубе? Помнишь, я сказал: что–то тут не так? А что именно, объяснить не мог? Помнишь?
— Помню.
— Старик Бентолл никогда ничего не упускает! — зло сьфовизировал я. Вентилятор… вентилятор — слухо–вое окно, обращенное к радиорубке. Так он ведь не должен смотреть в ту сторону. Его место впереди. Помнишь, нам не хватало воздуха. Вполне естественно…
— Нет никакой надобности…
— Прости, пожалуйста, я договорю. Теперь вся ситуация как на ладони. Он ведь понимал: даже такой дурак, как я, сообразит, что с помощью этой трубы можно прослушивать радиорубку. Десять против одного: в трюме он припрятал микрофон, дабы заблаговременно ознакомиться с идеями и открытиями Бентолла, этого Эйнштейна разведывательной службы. Исходные условия ему известны: из–за крыс пользоваться кроватями нельзя. И вот Генри расшатывает обшивку груза как раз там, где хранятся консервы — еда и напитки, столь притягательные после кошмарного завтрака. Другие совпадения: за банками вновь расшатанные доски, а за досками спасательные пояса. От вывески: «Спасательные пояса находятся здесь» Флекк воздерживается, хотя, по–моему, с трудом. Затем он исподтишка запугивает нас утечкой информации насчет расправы, приуроченной к семи часам. Мы клюем на приманку. Что там говорить! Даже запор люка в миг нашего побега разболтан до такой степени, что открыть его мизинцем левой руки ничего не стоит.
