В голове дурацким калейдоскопом понеслись мысли, лица, голоса… Грише хотелось как-то остановить их бег, но он не знал как. Все они бежали сами по себе и плевать хотели на приказы мозга.
Грише вдруг стало невероятно грустно и одиноко. Оттого, что только что в далекое невозвратное прошлое улетело время, которое уже никогда не вернется. Время, когда они со Шруделем сидели в ресторанах и пьянствовали, приглашая за свой столик бесконечную вереницу «гениев». И когда очередной гений во время кухонных посиделок в шруделевской квартире опрокидывал полное окурков щербатое блюдце, а Шрудель говорил: «Ничего, старик, все равно свинарник». И когда неудобная раскладушка скрипела, принимая на себя усталое Гришино тело после дневной беготни по редакционным коридорам. Время, где однажды один из гостей, то ли музыкант, то ли поэт, пропел целую программу на собственные стихи, а потом никто не мог вспомнить, кто это был, с кем пришел и куда ушел. Где странные люди говорили о странном будущем и о не менее странном настоящем. И все так серьезно, так яростно, словно могли что-то изменить. Или действительно могли?
А потом почему-то Гриша представил себе Шруделя, ждущего его около кинотеатра «Россия» на какую-нибудь очередную премьеру, прыгающего с ноги на ногу от холода в своих стоптанных гэдээровских ботинках на тонкой подошве. Хотя при чем тут премьера? Шрудель же идет к приятелю-авангардисту. А потом вернется домой, но Гриши там не будет. А может, оно и к лучшему? Если Шрудель влюбился, квартира будет целиком к его услугам.
В глазах вдруг почему-то защипало, как будто в заваленном проходе остался навечно замурованный Шрудель. Похороненный заживо.
В некотором роде так оно и было.
Двоежизнцы
«Как это все неприятно, — думал Борис, шагая по кривому асфальту тротуара. — Неприятно и нелепо».
И дело тут не в восьмилетней коме. Хотя чего скрывать, не очень-то весело быть выброшенным из жизни на столь длительный срок. Но из комы-то он выкарабкался, а вот амнезия… Из нее попробуй выкарабкайся. Она словно раковая опухоль выела Бориса изнутри, заполнив все его существо зияющей пустотой. Причем сама по себе пустота не раздражала. Раздражала вытекающая из нее неопределенность. Неопределенность его взаимоотношений с миром, семейного положения, общественного статуса, желаний, умений, характера — короче, всего того, что составляет полноценную личность взрослого человека. Борис чувствовал зудящее раздражение от этой зыбкости. Как комариный укус в костяшку пальца — вроде понятно, где чешется, но расчесать с удовольствием не получается. Еще раздражал диагноз, который ему всучили при выписке из больницы. Что-то про кому и амнезию, «наступивших вследствие падения сосульки». Причем с фактологической точки зрения все было верно, но неужели нельзя было иначе написать? Ну, не вяжутся грозные древнегреческие термины с просторечным и дурацким «сосулька»! Могли бы написать «фрагмент наледи», что ли. Впрочем, было еще кое-что, что незримо раздражало и точило внутреннее «я» Бориса — его имя. Дело в том, что документов при нем не нашли, а потому личные данные выдумали с нуля. Но если дата и место рождения его не волновали (кто о них когда вспомнит?), то имя — штука повседневная. Вроде визитной карточки. И не то чтобы ему не нравилось имя Борис или образованная от него фамилия Борисов. Имя как имя, фамилия как фамилия. Бывают и похуже. Тем более что их придумала медсестра, которая все эти восемь лет беззаветно ухаживала за коматозным пациентом. Просто неприятно, что назвала она его так в честь своего покойного кота Борьки. Умершего, к слову сказать, за день до того, как Борис получил роковой удар сосулькой. И если называть домашних животных в честь умерших людей — практика с точки зрения морали сомнительная, но терпимая, то наоборот — как-то совсем нехорошо. Теперь этот сдохший кот незримо витал где-то рядом и раздражал Бориса — словно навязав свое имя, претендовал еще и на реинкарнацию в теле ожившего пациента. Недаром говорят, что у кошек девять жизней.
Он дошел до перекрестка, остановился и огляделся. Дома как дома, улицы как улицы. Ни в душе, ни в клетках головного мозга пейзаж этот не вызывал никакого шевеления. Врач сказал, что шансов восстановить память после восьми лет комы мало, но веру в чудо никто не отменял. И если Борис смог всего за три недели восстановить двигательные функции организма, то почему бы не попробовать восстановить память? Правда, тут нужна хоть какая-то зацепка. А с этим было туго. Конечно, если он вырос в этом городе, то кто-то его наверняка рано или поздно узнает, но этот вариант врач скептически зарубил — сказал, что выговор у Бориса какой-то неместный, так что вряд ли он отсюда. Скорее всего, был здесь проездом. Или в командировке. А откуда родом, поди теперь узнай.
Борис постоял несколько секунд на перекрестке (какая-то женщина едва не налетела на него, затем отшатнулась и, испуганно оглядываясь, торопливо перебежала улицу), затем решил пойти влево — ему показалось, что там как-то больше жизни. В принципе ему было все равно, куда идти. Он чувствовал себя чужим. И все было чужим: и этот город, и эти улицы, и дурацкое кошачье имя, и штаны с рубашкой, которые ему подарила одна из сердобольных нянечек («муж недавно умер, а чего ж добру пропадать?»).
Вспомнив про нянечку, Борис невольно поморщился.
«Надо бы купить одежду, — подумал он. — А то какая-то фигня получается. Одежда с мертвого мужика, имя от дохлого кота… Стоило ради этого заново рождаться. С таким багажом попробуй начни новую жизнь».
Вообще-то ему повезло (врач так и сказал — «повезло»), поскольку, едва он впал в кому, газеты подняли шум. В итоге было заведено уголовное дело против коммунальных служб города по факту причинения тяжкого вреда здоровью. Интересы пострадавшего представлял глава городской коллегии адвокатов — некто Виноградов, который выбил у местной администрации приличную денежную компенсацию. Достаточную, чтобы приобрести, например, небольшую квартирку в центре города. Не говоря уж о том, что в течение восьми лет Борису начисляли пособие по нетрудоспособности. Не бог весть что, но за столь длительный срок и «не-бог-весть-что» обрастает нулями. Сам же Виноградов сразу после суда отгрохал трехэтажную дачу в элитном поселке, но было ли это связано с делом Бориса или нет, трудно сказать. Газеты, по крайней мере, этим фактом не заинтересовались.
Борис вдруг почувствовал жажду. И это его обрадовало. Хоть какая-то определенность. В кармане была кредитная карточка и немного наличности. Если карточку не примут, наличности должно хватить. Заметив на противоположной стороне улицы бар, он решительно пересек улицу. Массивная стеклянная дверь блеснула отраженным небом и впустила Бориса внутрь.
В баре было пустынно. Почти никого. Если не считать компании из пяти человек, оккупировавшей столик в дальнем углу, да бармена, сосредоточенно протиравшего полотенцем винные бокалы. Заметив посетителя, бармен приветственно кивнул. При этом почему-то уставился в район груди Бориса, словно искал там что-то. Борис несколько секунд потоптался на месте, а затем пододвинул один из вращающихся стульев и присел за стойку.
— Что будете? — поинтересовался бармен, отложив бокал и полотенце.
— Пиво есть?
Вопрос был идиотским (а чему еще быть в баре, как не пиву?), но прошло восемь лет. Может, в барах больше не продают пиво. Или продают, но по какому-нибудь специальному разрешению. Или еще какая-нибудь новомодная пакость. Впрочем, судя по тому, что в зале висел запах сигаретного дыма, порядки здесь были либеральные.
— Конечно, — ответил бармен и равнодушной скороговоркой оттараторил все названия имеющихся сортов пива.
— Мне любого, — сказал Борис, не сумев вычленить из этого тарахтения ничего внятного.
— Бочкового?
— Давайте бочкового.
Бармен ловким движением выхватил откуда-то пивной бокал и приладил его под кран. Янтарная жидкость брызнула упругой струей.
Только сейчас Борис заметил, что компания в углу как-то странно притихла и почему-то уставилась на него, словно он был пришельцем с другой планеты. Особенно неприятно смотрел рыжий тип лет двадцати пяти. Как будто дырку жег взглядом. Наткнувшись на этот взгляд, Борис почему-то вспомнил женщину, которая отшатнулась от него на перекрестке. А затем неожиданно осознал, что она была не единственной с подобной реакцией. Пока он шел из больницы, ему встретилась молодая пара, которая, разглядев Бориса, судорожно свернула в ближайший переулок. А потом еще мужчина, который то ли неодобрительно хмыкнул, то ли нервно хохотнул. И еще водитель припаркованной машины, наблюдавший за Борисом странным немигающим взглядом. Тогда все это показалось ему не более чем совпадением. Но сейчас, когда на него уставился этот рыжий, подозрительное внимание к его скромной персоне стало слишком очевидным. Вполне возможно, что с ним и вправду что-то не то. Может, прическа? Или одежда? Или походка? Но его бы предупредили в больнице. Впрочем, еще там он заметил кое-какие странности. Так, например, сразу после выхода из комы его стали водить на процедуры. В один из дней ему показалось, что он уже вполне может обойтись без помощи медсестры. Но, спускаясь по лестнице, оступился и кубарем покатился вниз. Потерял сознание, а очнулся от какого-то крика. Рядом стояла охающая и причитающая медсестра. А на нее кричал врач. Что-то вроде «да как вы не уследили?!», «Да вы понимаете, что натворили?!». Борис тогда заступился за медсестру. Мол, главное, все целы-живы. И вообще после падения он себя чувствует едва ли не лучше, чем до. Врач только чертыхнулся и ушел. А спустя неделю, когда Борис выписывался, сердобольная нянечка со вздохом сказала что-то про то, как нелегко ему придется. Услышав эти слова, врач и медсестра посмотрели на нее с укором. Но ни в словах нянечки, ни в реакции медперсонала ничего такого не было. Придется ему действительно нелегко (с амнезией-то), а вот напоминать об этом пациенту некорректно. И все-таки что-то тут не так…
