– На-та-ша... – человек с ушами разводит руками и тоже оглядывает ее сверху вниз. – Ты давно в бане была?
– Здрасти, – буркает Наташа.
– Ты что-нибудь ела? – спрашивает он.
– Вы знаете, я уже два дня не ем, не пью и в туалет не хожу... – отвечает она, преувеличив только в одном – чай с сахаром она пила. Курила тоже. Много курила.
– А в туалет почему не ходишь? – Он напрягается, наклоняет голову вперед, подставляя ближе свое большое ухо. Выражение его лица меняется на очень серьезное. Он хмурится так, будто речь сейчас идет о независимости республики.
– Так нечем же...
– А не ела почему?
– Стресс у меня...
– А собралась куда? – Толстым коротким пальцем показывает на пыльную дорожную сумку.
– В Назрань, оттуда в Москву полечу...
– Так, стой и жди меня здесь. Никуда не уходи. У меня к тебе очень серьезный разговор. Я тоже еду в Назрань, по дороге поговорим.
Вразвалку, скрипя надраенными туфлями, он идет к комендатуре. Наташа провожает его взглядом. Под полосатым пиджаком угадываются формы пистолета.
Девушка выпрыгивает из комендатуры – сосредоточенная, на легком быстром ходу застегивает сумку.
– А тебя как звать? – Наташа снова встает у нее на пути.
– Алина, – отвечает та.
От общения ей не отделаться. Наташа нащупывает мизинцем дырку на подошве.
– А меня Наташа... Ты из какой газеты?
– «Сегодня».
– А я из «Огонька». Ну еще для «Независимой» и «Коммерсанта» снимаю... А ты тут одна?
– С мужем. Он – тоже журналист.
– А куда ты едешь?
Ну дайте ей хоть с кем-то поговорить!
– Мне нужно в Назрань. Пойду машину искать, – говорит девушка и делает движение от Наташи.
– Я тоже туда еду. – Нет, не даст она ей уйти: – Сейчас мужик из комендатуры выйдет – обещал подбросить. – Она договорить не успевает, а из подъезда уже выходит человек с ушами. Увидев Алину, он едва заметно качает головой.
– Можно она с нами поедет?
– Можно... – он снова заговорил короткими фразами.
– О чем вы хотели со мной поговорить? – спросила Наташа, когда они выехали из села.
– Мы с тобой обо всем уже поговорили... – негромко ответил он.
Ехали почти молча. Журналистка вышла у Дома Правительства.
– А теперь слушай меня внимательно, – человек с ушами повернулся к Наташе. – У меня есть возможность организовать для тебя интервью с Дудаевым...
Наташа схватилась за ручку двери.
– Ты куда?
– Журналистку догоню! Я буду снимать, а она – вопросы задавать...
– Закрой дверь, – тихо сказал он, и Наташа захлопнула дверцу.
– Я могу организовать интервью для тебя, – отчетливо, отделяя одно слово от другого, произнес он. – Ее мы не возьмем.
– Но я – фотограф, я не умею вопросы задавать...
– Если ты хочешь взять интервью у Дудаева, я вечером за тобой заеду...
– Давайте хотя бы через три дня! Я съезжу в Москву и привезу вопросы!
– Я не знаю, что будет через три дня. Я могу помочь тебе только сегодня и только тебе...
– У меня закончилась пленка! Через три дня я вас найду!
– Через три дня ты меня не найдешь. Всё, иди и подумай...
Наташа подумала и купила билет в Москву. Уже в самолете до нее дошло – она не знает, как зовут человека, обещавшего ей интервью с Дудаевым. Где его искать? Единственный ориентир – Самашки и его уши. Через три дня Наташа вернулась в Чечню.
– Над тобой пошутили. Дудаев сейчас никому интервью не дает, – говорили ей во всех редакциях, куда она обращалась с просьбой составить вопросы и оплатить ее следующую поездку.
Деньги заканчивались. В поездках они улетучивались. Казалось бы, ты целыми днями питаешься, чем придется, передвигаешься автостопом и платишь, если только специально нанимаешь машину на дальнее расстояние, но к концу поездки остается только заначка, которую приберегла на обратный билет.
Наташа вязала крючком красную шапочку и ждала ответа из редакции – все равно из какой, главное – чтобы дали денег на поездку. В Чечне такими вещами не шутят. Она не могла себе представить, чтобы человек с ушами, предлагая ей встречу с Дудаевым, делал это потому, что ему было скучно или хотелось над ней позабавиться.
– Кто тебе предлагал интервью? – спрашивали ее в редакции «Независимой».
– Мужик один! – раздражалась Наташа. Она-то думала, стоит ей приехать и сообщить о возможности эксклюзивного интервью с гордым президентом опальной республики, или, наоборот, – с опальным президентом гордой республики, все возликуют, составят для нее длинный список вопросов, снабдят деньгами и незамедлительно отправят в путь. Но вместо этого ее завалили вопросами, на которые она толком ответить не могла.
– Какой мужик?
– Какой-какой! Я же говорю – с ушами!
– С какими ушами?
– С большими!
– Наташа, ты издеваешься? Имя у этого мужика есть?
– Я не знаю! То есть имя есть, но я его не знаю!
– А ты хоть спрашивала?
– Спрашивала. Он сказал, я могу называть его любым...
– Он над тобой пошутил. А ты... ушами хлопаешь.
Наташа продолжила вязать красную шапочку. Вязала остервенело, как будто не шапочку, а полотно своего будущего, от количества петель и узора которого зависела длина и обстоятельства ее жизни. Сказала себе – должна закончить до вечера. И вязала наперегонки со временем: кто быстрее – она накинет петли, или время – секунды.
Или придется занимать сто долларов.
Никто не верил, что ей удастся привезти из поездки это интервью, и Наташа исполнилась той решимости доказать, что она может, с какой два года назад ходила по редакциям и предлагала себя в качестве фотографа. При себе у нее был новенький фотоаппарат, купленный за границей на заработанные в Лужниках деньги, и огромное желание стать фоторепортером. В первой редакции ей отказали сразу, не выслушав, не дав возможности продемонстрировать свой «Никон» и стекла к нему. То же самое повторилось во второй, третьей и четвертой редакциях. Стиснув зубы, она продолжала обивать пороги. Не могла допустить, чтобы весь проделанный ею путь оказался напрасным. Приезд в Москву, работа на озеленении и все связанное с этим говно, торговля в Лужниках, где ее столько раз кидали, а она снова поднималась, вставала на ноги... Все это она делала ради одной-единственной цели – стать фоторепортером.
Она хорошо помнила дядю Вову – пятидесятилетнего салонного фотографа в Самаре. Подростком она часто приходила к нему в «Улыбку», дышала фотографией, погружалась в черно-белый мир лиц. На старой фотографии люди выходили не такими, как в жизни. Самые простые лица приобретали какой-то характер, может быть, даже благородство, как будто фотограф, накрывшись черным полотном, колдовал под ним, а та самая птичка, которую он выпускал из объектива, несла на своих крыльях некую высокую идею, отпечатывающуюся на лицах, ожидающих вспышки. Их глаза смотрели в объектив, но видели гораздо дальше него – за горизонтами, доступными только птичьему полету. Потом уже фотография изменилась. Ушла из нее какая-то торжественность, а вместе с ней – идея и благородство. Может быть, потому что она стала доступной, и люди перестали чувствовать торжественность момента, наступавшую, когда фотограф скрывался за черным полотном, готовясь совершить под ним таинственный акт. Появились «мыльницы» – они смыливали изображение на пленку, и оно выходило, как придется. Как мыльный пузырь, у которого есть оболочка, но внутри пустота. Фотографии, сделанные «мыльницами» и непрофессионалами, редко могли отразить суть и характер, наполнявшие изображение. Одним словом, птичка перестала вылетать.
Сидя в темной коморке «Улыбки», Наташе нравилось смотреть негативы на свет. Черные лица, белые глаза – все наоборот. Может быть, люди такие и есть – противоположного цвета, не того, какой видят глаза. И только во власти фотоаппарата просветить человека насквозь, как рентген, показать его истинный цвет – негатив снаружи, позитив изнутри. Глаза на негативах всегда светятся, будто в каждом человеке живет маленький огонек.
Они резали тонкими ломтиками копченую колбасу – дядя Вова и его гость – фотограф-неудачник. Наливали, чокались. Запивали свою горечь – дядя Вова, по сути, в фотографии тоже был не у дел.
– Жестокий город Москва – большая, жирная, чванная, – говорил гость.
Наташа прислушивалась к его словам, сидя за фанерной перегородкой, просвечивая чужие лица на свет большой желтой лампы и представляя Москву – дебелую, румяную, сидящую большим белым задом на гладких плитах Красной площади с пожелтевшей открытки.
– Не приняла, дальше конечных станций не пустила... Нда, Вован, подай еще колбаски...
Пауза... Пыль из коричневой коробки, откуда Наташа извлекала стопки негативов, кружилась в желтом свете. За перегородкой жевали колбасу и обиду.
Заходили в «Улыбку» теперь редко – портреты больше спросом не пользовались, семейные фото – дети с бантами, взрослые с полу-улыбками – снимали «мыльницами» на фоне ковра над диваном в зале у себя дома. Бизнес дяди Вовы сдувался, как мыльный пузырь, в «Улыбке» больше никто не улыбался – на паспорт не полагалось.
