– Подбородок чуть выше... Голову чуть в сторону... Левее... Не моргайте, – произносил дядя Вова, для которого искусство в фотографии давно умерло и покрылось тонким слоем пыли, а он и не думал ее смахнуть. И не надеялся, и не желал – огонек в нем медленно затухал. Теперь он все чаще размазывал свою обиду по бутерброду и медленно пережевывал ее, запивая на троих, двоих или в одиночку.
– Чтобы стать фоторепортером, надо жить в Москве, – поучал он гостя. – Там происходят события, там есть, что снимать. А здесь что? Ничего... Здесь – Самара. Искусство, оно, брат-фотограф, все в Москве. Нету его тут. Как ты ни снимай, как ни старайся, не признают в тебе мастера. Некому. Некому в Самаре искусство показывать. Вот и живет оно только в тебе. И умирает гораздо раньше, чем ты сам... Потому что, брат, от этой пыли, от этих рож на паспорт уже тошнит, ты блюешь по ночам своим мастерством... А потом все – нет его, кончилось, вышло. Все вышло... Для кого? Для чего? Нет, ты меня послушай, искусство – это только в Москве... Есть, есть там публика культурная. Хочешь стать мастером, живи в столице. В Самаре у тебя только один вариант – «Улыбка».
Наташа слушала дядю Вову внимательно, прислонившись ухом к перегородке, такой же пыльной, как и все в этом салоне. И Москва уже представлялась ей худосочной женщиной в твидовом костюме. Прижав бинокль к глазам, она сидела костлявыми ягодицами на площади трех вокзалов и высматривала среди понаехавших культурную массу и редких мастеров. И Наташа уже тогда дала себе слово с ней подружиться.
А вышло так, что через несколько лет она начала озеленять ее – не культурную костлявую женщину в твидовом костюме, а большезадую тетку, заставляющую ее нюхать жирное говно коренных и понаехавших. Жирное потому, что ни в одном другом городе России так хорошо не питались, не ели столько сосисок и майонеза.
– Для начала поменяй хотя бы город, – сказал дядя Вова своему гостю.
– Ладно, ткнусь в нее по пятому разу, – донеслось из-за перегородки, – и хорэ – не выгорит, больше не поеду. Слишком высоко она планку для приезжих поднимает... Боюсь, мне не перепрыгнуть...
Окончив школу, Наташа ткнулась в Москву. Прямо в самую жопу – сто пятьдесят пятое профессионально-техническое училище и его общежитие. И его общежитие... Первый шаг к фотографии. Короткий, и совсем не в том направлении. Она пошла в обход – не было времени ждать, когда костлявая разглядит ее в бинокль и признает в ней мастера, несмотря на отсутствие внешних признаков. Нужно было либо встать рядом с ней в полный рост, а так близко подобраться к искусству у Наташи возможности не было, либо, не боясь вони, вплотную приблизиться к жирному заду в ее другом воплощении – в том, которое она принимала для бедных и бесталанных. Приблизиться, убрать лопаткой ее говно, разбросать его по земле и взрастить на ней розы. Розы – ими можно задобрить любую – и худую, и толстую. Это был долгий, кривой, но верный ход.
Москва оценила преподнесенные ей цветы. Букет пах. Из простых рабочих она перевела Наташу в мастера-косметологи – той хорошо удавалось закрывать цветами и зеленью трещины, появившиеся на заду Москвы от долгого сидения на каменных плитах. Она показала ей квартиру – однокомнатную, на конечной станции одной из веток, но чистую и свою. «Будь прорабом, делай карьеру на стройке, превращай мое говно в розы» – сказала ей Москва. «Нет, – ответила Наташа, – я хочу быть мастером фотографии». И осталась в общаге. «Ну-ну», – посмеялась Москва. «А ты не смейся»...
Наташа уволилась со стройки, но осталась в общаге. Устроилась лаборанткой в «Коммерсантъ». Пришла туда: «Знаете, денег-то мне не надо платить. Буду работать бесплатно. Если понравится, возьмете меня на постоянную...» Взяли. Через полтора месяца приняли на работу официально, заключили договор и двадцать долларов заплатили, что было лучше, чем ничего. А ей – лишь бы поближе к проявителю и закрепителю. И так прошло восемь месяцев. А Москва ей говорила: «Дальше лаборантки не пойдешь – не пущу. Всю жизнь будешь пленки проявлять и шапки вязать по ночам-вечерам. Петли на спицы накидывать, на себе петлю бедности затягивать. Зря не послушалась, на стройке не осталась».
– Серега, возьми меня к себе фотокорреспондентом. Надоело лаборанткой... – просила Наташа начальника фотослужбы.
– Не женская это работа, Наташа... Занимайся своими пленками. – Нет, не относился он к ее просьбам серьезно.
А Наташа прислушивалась ко всему, что он говорил. И однажды услышала, что газете нужна фотосъемка из зоопарка.
Животные – они такие фотогеничные, шкодливые обезьяны, тугодумы-слоны. Взять, к примеру, того же слона. Может он плохо выйти на фото? Не может, если только удастся отойти на правильное расстояние и впихнуть его в кадр. Съемка в зоопарке – легче не бывает, с ней справится и практикантка, и лаборантка.
То был обычный московский летний день. Газете не нужны ее фотографии, но снимать в зоопарке для себя, для своего семейного альбома никто не запрещал. Отцовским фотоаппаратом, перекочевавшим из старого самарского шифоньера в раскисшую от тесноты тумбочку общаги.
Взять, к примеру, слона. Того же слона. Можно подумать, люди никогда не видели слона. Столпились у вольера, не протолкнуться. Слон – большое грустное животное, и все ему сочувствуют. А день обычный – московский.
– Ну, давай, давай же... – подбадривают его мужчины, не реагируя на: «Папа, я тоже хочу посмотреть!»
Серый слон стоит в вольере. Смотрит грустно на слониху – нерешительное, неповоротливое, влюбленное животное.
– Папа, я тоже хочу посмотреть!
– Рано тебе, сынок, рано...
Слон, в общем-то, не виноват. Виновата слониха – не хочет сделать шаг назад, туда, где грустный слон пытается проложить дорогу к ее внутреннему миру. Неповоротливый, он тяжело отрывает от земли свою влюбленность и закидывает ее ногой-тумбочкой на спину слонихи. Он тужится поднять вторую лапу, взгромоздить вместе с ней на слониху весь груз своего тяжелого чувства, но та делает шаг вперед и...
– Сло-ни-ха-дура, стой на месте!
– Пап, я тоже хо-чу!
Слон еще раз и еще. Слониха шаг вперед, нет, чтобы назад – навстречу любви.
– Пап, а сколько весит слон?
Протолкнувшись вперед, Наташа крыкает и думает, а сколько весит любовь? Сколько в граммах ее приходится на общую массу слоновьего тела? Много? Больше, чем у человека? Слону любить тяжелей...
– Ну, давай...
Слон напрягся – на своих лапах он поднимает шар земной. Сколько миллиграммов массы тела приходится на тонны любви? Слон весил несколько тонн. Фотографии на проявочном столике – грустный слон стоит в вольере – не весили ничего. Крупицы первого успеха невесомы. Не приносят ни денег, ни славы, одно только ощущение будущих побед. Они невесомы и бесценны.
– Слона возьмем, – говорит Сергей, – напечатаем. А тебя фотокорреспондентом – нет.
– Давай, я еще что-нибудь поснимаю....
Ну, давай же, давай...
– Занимайся своими пленками...
Девяносто второй год. Наташа занимается своими пленками, а на Красной площади зарубежные артисты дают концерт в пользу чернобыльских детей. «Коммерсантъ» аккредитовал десятерых журналистов, снимают даже с воздуха – с вертолета. А Наташа со старым отцовским фотоаппаратом стоит в толпе зрителей, слушает, смотрит, ждет своей удачи. Где она? Может быть, порхает над толпой? Или машет ей рукой: «Наташа, иди сюда!»
Фотокорреспондент газеты подзывает ее к себе. Проталкиваясь через потные плечи, она напрягается, вспоминает, как его зовут. Имена не откладывались, не записывались, не помнились.
– А ты что здесь делаешь?
– Да вот пришла послушать... Можешь меня за кулисы провести?
– Забирай мою аккредитацию, я уже ухожу, – он снял с шеи бейдж, отдал Наташе.
За оцеплением и за кулисами ее ждала удача, да, она была там. Наташа сразу узнала ее. Мини-юбки, черные колготки, шпильки, фиолетовая помада и меркантильность в глазах, подведенных густыми стрелками – так может выглядеть только удача на концерте зарубежных звезд в пользу чернобыльских детей. Так выглядели девушки, сбившиеся в стайку мини-юбок, – русские, красивые. Так выглядела сама Наташа – русская, красивая, в мини-юбке.
Она пристроилась удаче в хвост. Пошла за девушками к автобусу. Села в самом конце.
– А ты новенькая? – спросила одна, прилепляя жвачку к словам.
– А ты думала, старенькая? – ответила Наташа, тоже причмокивая, хотя жвачки у нее во рту не было. Вытянула ногу в черных капроновых чулках. Бежевые туфли на каблуках тридцать пятого размера. Ступня у нее маленькая, как копытце. Нога – красивая, как у Деми Мур. Ну, не старенькая же.
– Куда едем? – спросила Наташа.
– К Москве-реке. На корабле с зарубежными гостями поплывем, – ответила девушка через жвачку.
Удача полетела совсем низко. Можно было протянуть руку. Наташа протянула.
На корабле звезды ели, пили, сажали девушек на колени, лили шампанское рекой, оно пенилось, как вода Москва-реки, разрезанная носом корабля. Наташа вылила свой бокал в воду – «Пей, Москва, а я на работе не пью. Были розы, теперь бери шампанское – на». С корабля Москва показала ей свой третий лик. Теперь она была Moscow – икристой, игристой, доступной в любое время суток, отбросившей конечные ветки и оставив себе только центр, круглое такое местечко – теплое, насиженное, влажное от желаний иностранцев. Она была девушкой средних лет, готовой в любой момент уйти в жир или в худой сок. Все зависит от тебя. В общем, Moscow была проституткой, но не для всех.
