Джаред утверждает, что это явное жульничество и что в статье куча фактических неточностей. Бедный парень. Он действительно уверен, что это я изобрел iPod. Он полагает, что мы должны подать в суд иск о клевете.
Мы сидим в моем кабинете, ожидая обеда, и я объясняю ему, что так же, как и в истории с Джимом Беллом, статья в «Wired» появилась не случайно:
— Материал для нее поступил из «Apple».
— Не может быть, блин, — восклицает он.
— Еще как может.
Он указывает на место в статье, где прямо говорится, что никто в компании «Apple» не согласился дать интервью на эту тему. Я возражаю и говорю, что на самом деле это значит лишь то, что никто не согласился на магнитофонную запись интервью.
— Это переворот, — объясняю я. — Мои собственные солдаты, руководствуясь низменными чувствами, решили переписать заново легенду Эль Джобсо и расчистить таким образом путь для преемника.
— Вот как? — говорит Джаред. — Серьезно? Это вы круто завернули.
— Еще бы. — Я сам нахожусь под впечатлением того, что мне даже в нынешних незавидных обстоятельствах удалась такая сильная фраза с выражениями типа «низменные чувства». — Это напоминает мне трагедию Ибсена. Или Чехова. Я их всегда путаю.
Он смотрит на меня восхищенным взглядом.
38
Каждый год, когда объявляются лауреаты Нобелевской премии мира, я отменяю все дела и сижу на телефоне. Я знаю, что это глупо. Ларри говорит, что я идиот. Да, мне хотелось бы быть похожим на него. Сосредоточиться на себе самом и вести бессодержательную жизнь, ни о чем не заботясь, кроме своих гигантских яхт и секса с азиаточками. Но я так не могу. Я жду от жизни большего. Меня слишком многое волнует в этой жизни, хотя я и знаю, что это мой роковой недостаток.
Я говорю себе: «Не думай об этом». Но я не могу не думать. Я все еще надеюсь. А потом они объявляют победителей, и все мои надежды снова рушатся. Я, конечно, ничего не имею против нынешнего лауреата, какого-то банкира из Бангладеш, который выдает микрокредиты в странах «третьего мира». Очень неглупая идея.
Однако у меня такое ощущение, что мои дела оказывают большее влияние на мир, чем какой-то банк в Бангладеш. Может быть, для кого-то компьютер или плейер — это просто бытовая электронная аппаратура. Но на них можно посмотреть и по-другому, как смотрим мы здесь, в Купертино. Ведь эти изделия переворачивают все привычные представления о культуре.
И все же премия уходит к этому парню с его микрокредитами.
Больше всего меня угнетает то, что в этом году я попросил Джареда составить презентацию для нобелевского комитета с описанием наших продуктов и планов по созыву Всемирного саммита мира под эгидой «Apple». Я уже давно вынашиваю замысел собрать вместе всех плохих и хороших парней со всего мира, чтобы они могли посидеть и просто поговорить друг с другом. На роль хозяев саммита мы наметили Билла Клинтона, Нельсона Манделу и Боно.
Один тип из отдела маркетинга пронюхал об этом и высказал свою точку зрения, которая заключается в том что:
а) я не имею права лично выставлять свою кандидатуру на присуждение Нобелевской премии;
б) до сих пор еще никому не удавалось и, пожалуй, никогда не удастся созвать Всемирный саммит мира;
в) нам стоило бы сосредоточить все усилия на улаживании скандала с опционами.
Вообще-то в его рассуждениях есть здравое зерно, хотя это не имеет никакого значения, потому что он у нас больше не работает. Нам теперь приходится оплачивать его пребывание в больнице и операцию по изменению внешности, потому что такова практика нашей компании.
В семь часов вечера я все еще сижу в кабинете и жду, что они там, может быть, осознают допущенную ошибку в присуждении премии и позвонят мне или свяжутся каким-нибудь другим способом. В конце концов, в кабинет заглядывает Джаред и говорит:
— Блин, в Швеции уже три часа ночи. Может быть, поедем куда-нибудь поедим пиццу или еще чего?
Мы уже направляемся к двери, но в это время звонит телефон. Я бросаюсь назад, словно школьница. Но это не Нобелевский комитет. Это Боно. Он спрашивает, слышал ли я о присуждении Нобелевских премий. Я делаю вид, что ничего не знаю. Он рассказывает, что премия досталась какому-то банкиру, а потом, как бы невзначай, упоминает, что он, Боно, был среди финалистов.
— Круто, правда? — спрашивает он.
Я, разумеется, стараюсь реагировать на это позитивно и поздравляю его, но в глубине души страшно разочарован. Желудок просто в узел сворачивается. Надо же, Боно входит в список для голосования, а я все еще не у дел!
— Стив, — просит он, — сделай мне одолжение и никому не рассказывай об этом. Договорились? Я не хочу, чтобы люди думали, будто я такой тщеславный. Ведь я же на самом деле не такой, видит Бог. Я никому про это не говорил, кроме Эджа, но он даже и понятия не имеет, что это за премия. Он решил, что ее присуждает MTV. Однако я все же прошел в финал. Кроме меня там были еще Синди Шихан и Ахмадинежад.
— Ахмадинежад? Это тот, что микрокредиты выдает?
— Да нет, это иранский шах.
— Мне кажется, иранский шах уже давно умер.
— Так это новый шах, они избрали его в прошлом году. Мы с Гелдофом как-то обедали вместе с ним. Он настроен установить мир во всем регионе.
— А что с этим микро-банкиром?
— Так я же говорил шведам: «Сколько раз этот парень был в Африке? Усыновил ли он хоть одного ребенка оттуда? Я-то ведь усыновил. Здоровался ли он за руку и фотографировался ли с больными СПИДом, как я?»
— Как его зовут? Я никогда о нем не слышал.
— Да чтоб я знал. Я же говорю тебе: оказывается, чтобы получить Нобелевскую премию, надо всего лишь раздавать десятидолларовые бумажки бедным людям. Я бы тоже мог это сделать, но теперь уже поезд ушел. Придется еще что-нибудь придумать. Может быть, на СПИДе удастся выехать? Но я вот тут думал, и знаешь, к чему пришел? Ведь оттого, что мы помогаем африканцам выжить, мир крепче не станет. То есть я имею в виду, что в этом случае будет только больше придурков, которые норовят изрубить друг друга на куски. Понимаешь? Я просто не знаю. Поэтому мир тебе, брат, как ты любишь говорить.
— Это точно, — отвечаю я. — Мир тебе, брат, и всем людям.
Я не суеверный человек, и все же эта история с Нобелевской премией вызывает во мне нехорошие предчувствия. Я чувствую, как моя карма стремительно катится вниз. И точно, через несколько дней звонит Бобби ди Марко и сообщает, что окружной прокурор Фрэнсис Дойл вызывает меня на допрос.
— У вас асбестовые трусы есть? — спрашивает он. — Да ладно, шучу. Не беспокойтесь, я буду с вами. Я не допущу, чтобы с вами что-нибудь произошло.
39
— Могу ли я предложить вам что-нибудь? Воду, кофе, сок? Может, хотите перекусить? У нас есть рогалики и горячая сдоба.
Фрэнсис Дойл усиленно старается произвести впечатление самого дружелюбного и безобидного человека на свете. На нем синий костюм, купленный, похоже, в торговом центре «Sears». Я готов дать голову на отсечение, что его сейчас пробирает нервная дрожь при одной только мысли о том, что сегодня самый важный день в его жизни и этот допрос может открыть ему дорогу в губернаторское кресло.
Я прошу воды, и он действительно приносит бутылку «Dasani» и лично подает ее мне. Я уже видел этот трюк в кино в исполнении Джеффри Катценберга. С одной стороны, этим он демонстрирует, какой он простой и отзывчивый парень, но в то же время ясно дает понять, кто здесь контролирует обстановку, потому что если вам хочется пить, то вы вынуждены просить его об этом и принимать воду из его рук.
Сейчас десять часов утра. Мы сидим в офисе окружного прокурора в Сан-Франциско, который представляет собой ряд кабинетов на одиннадцатом этаже ужасно уродливого здания неподалеку от Золотого моста. Оно так же изящно, как советский гараж, и когда мы входили в него, я подумал про себя: «Интересно, кто же проектирует такие дома? Кому пришла в голову идея построить такое чудище?»
Внутренняя обстановка весьма комфортабельна и настраивает на спокойный лад — темное дерево, коричневый кожаный диван, два кожаных кресла, симпатичные лампы на столах. Ни дать ни взять, клуб бывших выпускников Гарварда. Дойл говорит с нами о погоде, рассказывает о своих детях, о дорожной пробке, в которую он попал, добираясь сюда утром. Он говорит, что еще со студенческих лет пользуется компьютерами «Mac». Ему также очень нравится iPod, как и его сыну, который просил взять у меня автограф. Он очень сожалеет, что пришлось вытащить меня сюда, но это его обязанность.
Я понимаю, чего он добивается. Он хочет, чтобы я расслабился и потерял бдительность. Я улыбаюсь и стараюсь говорить как можно меньше. Перед этим я постился и медитировал на протяжении трех дней, поэтому полностью сконцентрирован на силе дзен.
Открывается дверь, и в кабинет входит Уильям Пук, держа под мышкой ноутбук «Sony». Он демонстративно опускает в карман пиджака плейер «Zune» производства «Microsoft». Это невысокий худощавый человек, в котором чувствуется большая нервная энергия. Он не может стоять на месте, раскачивается взад-вперед и поводит плечами, словно боксер. Волосы у него влажные, как будто он только что вышел из спортзала. Уильям Пук весь в напряжении — короче говоря, типичный азиат.
