— Что же, вам совсем никак не помогали там?
Я вздохнула:
— Знаете, нам пытались помогать. Там было несколько хороших людей. Психиатры, волонтеры. Но они мало что могли сделать для нас там. Одна женщина-психиатр мне говорила: «Психиатрия в этом месте — это все равно что подавать завтрак на борту самолета, терпящего бедствие. Если бы я, как врач, хотела вас вылечить, я должна была бы выдать вам парашют, а не сэндвич с сыром и маринованным огурчиком». Чтобы стать психически здоровым, для начала надо обрести свободу, понимаете?
Сара промокнула глаза платком:
— Не уверена, что здесь в этом смысле легче, Пчелка.
— Но я же вам помогу.
Сара улыбнулась:
— Тебе шестнадцать лет. Ты беженка. Ты сирота. Это я должна тебе помогать.
Я потянула Сару за рукав, остановила ее. Я подняла левую руку Сары, чтобы она на нее посмотрела. Чарли остановился и стал смотреть на нас, широко раскрыв глаза.
— Послушайте, Сара. Вы мне и так уже помогли. Вы ради меня отрубили себе палец. Вы спасли мне жизнь.
— Я должна была сделать больше. Я должна была спасти и твою сестру.
— Как?
— Я должна была что-то придумать.
Я покачала головой:
— Вы сделали все, что смогли, Сара.
— Но мы вообще не должны были оказаться в таком положении. Как ты не понимаешь? Мы отправились в отпуск в такое место, где мы не имели права находиться.
— А что, если бы вы там не оказались, Сара? Если бы вас с Эндрю там не было, тогда погибла бы и Нкирука, и я. — Я повернула голову к Чарли: — Твоя мамочка спасла мне жизнь, знаешь? Она спасла меня от злюк.
Чарли пристально посмотрел на мать.
— Прямо как Бэтмен? — спросил он.
Сара улыбнулась. Я уже успела привыкнуть к тому, что она улыбается сквозь слезы.
— Да, как Бэтмен, — ответила она.
— Так у тебя поэтому нету один пальчик?
— Поэтому у меня нет одного пальчика. Да, мой милый.
— Его забрали злюки? Пингвин?
— Нет, милый.
— А кто? Паффин?
Сара рассмеялась:
— Да, мой милый. Мой пальчик забрал этот противный Паффин.
Чарли усмехнулся.
— Гадкий, гадкий Паффин, — проговорил он и побежал по тротуару впереди нас, стреляя в злюк из невидимого пистолета. Сара посмотрела на меня.
— Благослови тебя Бог, — сказала она.
Я крепко сжала ее руку, прижала свою ладонь к ее ладони, сжав в кулак все пальцы, кроме среднего, которого недоставало у Сары. И я увидела, как все может быть. Я увидела, как мы сможем жить дальше. Понимаю, безумно было думать так, но мое сердце билось часто-часто.
— Я помогу вам, — сказала я. — Если вы вправду хотите, чтобы я осталась, вот так все и будет между нами. Может быть, я смогу прожить у вас месяц, а может быть — всего неделю. Настанет день — и за мной придут. Но пока я здесь, я буду вам как дочь. Я буду любить вас, как будто вы моя мать, и я буду любить Чарли, как будто он мой брат.
Сара смотрела на меня не мигая.
— Господи… — выдохнула она.
— Что такое?
— Понимаешь… Просто… когда мы с другими мамами возвращаемся из детского сада, обычно мы разговариваем о домашних цветах и пирогах.
Я отпустила руку Сары и опустила глаза.
— О, Пчелка, прости, — проговорила Сара. — Просто все это так внезапно и так серьезно, вот и все. У меня так все перепуталось в голове. Мне нужно еще немного времени, я должна подумать.
Я посмотрела в глаза Сары. И я увидела в ее глазах, что для нее это ново — это осознание неспособности мгновенно понять, как нужно поступить. Глаза ее были глазами существа, только что родившегося на свет. Пока оно не познакомится с миром, оно испытывает только страх. Я очень хорошо знала такое выражение глаз. Если бы вы повидали столько людей, которых заталкивают в двери центра временного содержания иммигрантов, сколько повидала я, вы без труда узнали бы такой взгляд. И мне захотелось как можно скорее убрать эту боль из жизни Сары.
— Простите меня, Сара. Пожалуйста, забудьте об этом. Я уйду. Понимаете? Психиатр в центре временного содержания была права, она ничего не могла для меня сделать. Я до сих пор ненормальная.
Сара ничего не сказала. Держа меня за руку, она шла рядом со мной по улице следом за Чарли. А Чарли бежал вприпрыжку и срубал цветки роз с кустов, нанося по ним каратистские удары. Розы падали, роняя лепестки. Совсем как в моей истории с Нкирукой, как в моей истории с Йеветтой. Я шла, наступая на разбросанные по тротуару лепестки, и понимала, что моя история создана из одних окончаний.
Дома мы сели в кухне, стали пить чай, и я подумала: не в последний ли раз я пью чай в кухне Сары? Я закрыла глаза. Моя деревня, моя семья, этот исчезающий вкус… Все исчезает, утекает в песок, растворяется в тумане. Хороший прием.
А когда я открыла глаза, я увидела, что Сара на меня смотрит.
— Знаешь, Пчелка, я подумала о том, что ты сказала. Насчет того, чтобы ты осталась. Чтобы мы помогли друг другу. Думаю, ты права. Может быть, настало время все воспринимать всерьез. Может быть, настали серьезные времена.
6
Серьезные времена начались с серого, зловещего дня в Лондоне. Я не искала ничего серьезного. Если честно, я, пожалуй, искала как раз немножко чего-нибудь несерьезного. Чарли было почти два года, и я начала потихоньку выбираться из интровертного, куколкоподобного состояния раннего этапа материнства. Я стала влезать в любимые юбки. Мне стало казаться, что у меня отрастают крылышки.
Я решила провести день, так сказать, в поле. Идея состояла в том, чтобы напомнить моим сотрудницам, что возможно написать передовую статью самостоятельно. Я надеялась, что, воодушевив штат своей редакции на маленький репортаж, сэкономлю бюджет. Я весело объявила своим сотрудницам, что весь вопрос только в том, чтобы последовательно изложить свои язвительные замечания на бумаге вместо того, чтобы писать их на коробках с образцами.
Но на самом деле мне просто хотелось, чтобы мои молодые сотрудницы были счастливы и веселы. В их возрасте я только-только получила диплом журналистки и упивалась работой. Обличала коррупцию, воспевала правду. Как меня устраивала эта абсолютная лицензия — маршевым шагом подходить к нехорошим людям и требовательно вопрошать: кто, что, где, когда и почему? Однако стоя в фойе здания Министерства внутренних дел на Маршэм-стрит в ожидании интервью, назначенного на десять утра, я вдруг поняла, что вовсе не мечтаю об этой встрече. Пожалуй, в двадцать лет человек испытывает по отношению к жизни естественное любопытство, но в тридцать лет он уже подозрительно относится к тем, кто относится к жизни с таким любопытством. Я сжимала в руках новенький блокнот и диктофон в надежде, что испытаю хоть немного юношеской любознательности.
Я была сердита на Эндрю. Я не могла сосредоточиться. Я и на репортера-то не была похожа — мой новенький блокнот был девственно чист. В ожидании назначенной встречи я принялась вносить в него план предстоящего интервью. По фойе здания Министерства внутренних дел проходили сотрудники общественного сектора с картонными подносиками, на которых стояли чашки с утренним кофе; сотрудники общественного сектора ходили, шаркая поношенными туфлями. Пышнотелые женщины в брючных костюмах, купленных в больших универсальных магазинах, с качающимися серьгами и позвякивающими браслетами. Мужчины — какие-то вялые, гипоксичные, полузадушенные своими галстуками. Все они сутулились, торопились, нервно моргали. Несли себя, будто ведущие прогноза погоды, готовящиеся сообщить зрителям о самом пренеприятном прогнозе на грядущие выходные.
Я попыталась сосредоточиться на статье, которую собиралась писать. Мне нужно было нечто оптимистичное, что-то яркое и позитивное. Другими словами, что-нибудь совершенно непохожее на то, о чем написал бы Эндрю в своей колонке в Times. Я с Эндрю поссорилась. Его статьи становились все более мрачными. Похоже, он вправду стал думать, что Британия тонет в море. Преступность распространялась, школьное образование оставляло желать лучшего, иммиграция наступала, общественная мораль падала. Казалось, все дает течь, рассыпается и разваливается, и мне это было противно. Теперь, когда Чарли было почти два года, я, пожалуй, смотрела в то будущее, в котором предстоит жить моему сыну, и понимала, что относиться к этому будущему по-свински — не самая конструктивная стратегия.
— Почему тебе всегда обязательно ко всему относиться так негативно? — спросила я у Эндрю. — Если страна действительно катится по наклонной плоскости, тогда почему бы не написать о людях, которые хоть что-то делают, чтобы это предотвратить?
— Ах, вот как? О ком же, например?
— Ну, например, о Министерстве внутренних дел. В конце концов, они — на передовой линии борьбы.
— О, это гениально, Сара. Просто гениально. Потому что люди действительно доверяют Министерству внутренних дел, правда? И как бы ты назвала свою замечательную статейку, которая может так поднять читателям настроение?
