краток, никаких вопросов ему не ставить, мотивировав своим отношением к нему. Это заявление сделал не коммунист Бертон, а беспартийный, достаточно правый, Гарсон, заявивший, что все поверенные гражданского истца единодушны в своем презрительном отношении к Беседовскому[367].
Подводя итоги судебного следствия, Крестинский признавал, что активнее его провела сторона защиты, ибо главные адвокаты подсудимых — «крупнее и талантливее», причем если задача поверенных гражданского истца состояла в том, чтобы прояснить дело, что сложнее, то их противникам было важно, наоборот, замутить воду и внести путаницу с целью сбить с толку присяжных. Крестинский отмечал также «огромную работу», проделанную Членовым, который и письменно, и устно подсказывал своим французским коллегам, какие вопросы ставить свидетелям и какие заявления делать, и если бы его не было рядом, то судебное следствие провели бы гораздо хуже, а противной стороне не раз удалось бы поставить Бертона и Гарсона в неудобное положение[368].
Вечер пятницы 24 января Членов, Рапопорт, Довгалевский и Крестинский посвятили составлению плана выступления Бертона и обсуждению некоторых положений речи Гарсона. Следующее утро, с девяти до одиннадцати часов, Членов совещался с Гарсоном, а днем, с одиннадцати до часу, — с Бертоном. Гарсон, у которого был уже готов план его речи, предполагал, что будет говорить не больше часа, и ждал лишь некоторых фактических разъяснений. Членов дал их ему, обратив внимание на моменты, которые следует осветить, и предложил, между прочим, построить свою речь так, будто Грубер не разбирал до него улик обвинения, и, независимо от речи Бертона, ошельмовать Беседовского. Крестинский признавался:
Мы больше всего боялись за Бертона, боялись, как бы он не произнес митинговой речи и не рассердил присяжных. Наши опасения оказались неосновательными. Бертон — все же не глупый и довольно способный человек, умеющий говорить с присяжными. Получив от Членова примерный план речи, он хорошо приспособился к уровню понимания присяжных. Речь была, по признанию не только наших адвокатов, но и строгого критика — Д-ра Оскара Кона, прямо хороша. Особенно удачны были места, посвященные характеристике Беседовского и Савелия[369].
Впрочем, Рапопорт оценивал «коммунистического» депутата совершенно иначе, отмечая, что этот «кругленький человечек, типичный французский буржуа, имевший, кстати, многомиллионное состояние и несколько вилл на Ривьере, как говорят, неплох, если дело идет об обыкновенных уголовных делах, но тут он явно не годился». Рапопорт пояснял, что «в качестве официального коммуниста Бертон не имел своего мнения и непрерывно бегал благословляться в полпредство», где фактически ему составляли шпаргалки для его выступлений, а «на суде он растерялся, не сумел отступиться от шпаргалок и был совершенно раздавлен своими противниками»[370].
Решив, что настало время для его «политического» выступления, Бертон гневно укорял Савелия:
Вы носите знаменитое имя. Ваш брат — министр иностранных дел республики, занимающей одну шестую часть всего земного шара. Вы пытались спекулировать на этом славном имени. Вы хотели вчера смешать вашего брата с грязью так, как это делают эмигранты… Вы хотели создать ему репутацию экспроприатора… Подумать только, что этот брат любил вас. Да, этот сильный человек имел слабость: он не мог отречься от брата, он заботился о вас, он хотел устроить вас на службу…
И со слезами в голосе, как провинциальный трагик, Бертон зачитал письма Литвинова-старшего, опубликованные «Последними новостями»[371].
Бертон считал, что нельзя оставить безнаказанной попытку мошенничества, сопровождавшегося шантажом и спекуляцией именем главы советской дипломатии. Обличая Беседовского как жулика и карьериста, обиженного тем, что его обошли повышением по службе, Бертон напоминал, что, являясь первым советником полпредства СССР во Франции, тот активно участвовал в возбуждении уголовного преследования в отношении Савелия и других подсудимых. Адвокат призывал присяжных, независимо от их политических убеждений, доказать, что во Франции интересы любого государства ограждены от фальсификаторов и мошенников. Бертон утверждал, что берлинское торгпредство никогда не рискнуло бы выпуском дружеских векселей подорвать свой кредит, измеряемый миллиардами германских марок, и Туров не мог заниматься коммунистической пропагандой уже в силу строжайшего запрета сотрудникам загранучреждений СССР вести политическую деятельность[372].
После часовой речи Бертона говорил Александр Грубер, выступление которого в поддержку гражданского иска торгпредства оценивалось Крестинским так: «Это была умная и убедительная речь хорошего цивилиста. Она была несколько суха и скучновата, но так как длилась всего 45 минут, то присяжные прослушали ее внимательно»[373]. Эмигрантская пресса восприняла речь Грубера по-другому, указывая, что он произнес ее «с ужасающим иностранным акцентом, с трудом подбирая слова», и «большим смущением, заикаясь и весьма вяло»[374].
Затем выступил Морис Гарсон, который, как и Грубер, доказывал, что Савелий и его сообщники имели намерение «шантажировать большевиков», то есть выудить у них деньги по липовым векселям ради предотвращения скандала, грозившего скомпрометировать Максима Литвинова. Огласив ультимативное письмо Савелия, предупреждавшего Крестинского, что в случае отказа большевиков пойти на мировую выступит с сенсационными разоблачениями, Гарсон настаивал на факте мошенничества и призывал не оправдывать подсудимых:
Политика здесь ни при чем. Не советскую власть вы судите, господа присяжные, а трех жуликов, представителей целого класса международных аферистов, которые с помощью шантажа стараются обогатиться. Если вы их оправдаете, они явятся в торгпредство требовать уплаты по своим фальшивым векселям. Этих трех негодяев вы сделаете миллионерами. Оставьте ваши политические симпатии, господа присяжные. Поверьте, в этом процессе я ими не руководствуюсь[375].
Крестинский считал, что это была «изумительно сильная и убедительная речь», произнесенная «с огромным подъемом», и хотя выступление Мориса Гарсона продолжалось два с половиной часа (между прочим он заявил, что ему дана инструкция не разговаривать с Беседовским), «присяжные слушали его не отрываясь, а прокурор несколько раз одобрительно кивал головой». На скамье защиты наблюдалось плохо завуалированное смущение, и, когда Гарсон завершил свое выступление, окружившие его юристы и журналисты засыпали оратора похвалами[376].
Поскольку в воскресенье заседания суда не было, до понедельника присяжные оставались под впечатлением речей адвокатов, главным образом — Гарсона, к которому пресса отнеслась в общем благоприятно, и даже враждебно настроенная к большевикам «Матэн» отозвалась о речи довольно лестно, назвав подсудимых банальными «жуликами».
27 января процесс возобновился, и первым в течение часа с четвертью говорил прокурор Газье, о выступлении которого Крестинский сообщал так:
Его речи и мы, и присяжные заседатели ждали с нетерпением. Человек, на обязанности которого лежит поддерживать обвинение, в течение четырех дней, когда перед ним прошли человек 25 свидетелей, не проронил ни одного слова, не задал ни одного вопроса. Когда Бертон один раз бросил ему упрек в этом, прокурор ответил, что его роль подобна роли присяжных
