допускать таких выступлений со стороны защиты и свидетелей.
Совещание в полпредстве окончилось уговором ежедневно встречаться утром в кабинете Довгалевского до начала заседаний суда, проходивших обычно между часом и пятью, и по его окончании для обсуждения итогов дня, а Членов будет ненадолго заглядывать к Крестинскому для информации[340].
11. Скандальный процесс
Слушания в парижском Дворце правосудия начались во вторник, 21 января, хотя, как иронизировал А. А. Яблоновский, мало кто понимал, зачем большевистское правительство решилось поставить этот, казалось бы, заведомо провальный для него спектакль, пригласив в качестве зрителей весь мир![341] Судебный процесс освещали репортеры двух главных парижских эмигрантских газет — «Последних новостей» и «Возрождения», первая из которых писала:
Во избежание толчеи прокурор республики принял необходимые меры: за исключением нескольких десятков человек, в зал суда никого не впустили. Почти все свидетели — русские. Всеобщее внимание на себя обращает Беседовский. Неподалеку от него занимает место жена Литвинова. Интересы полпредства представляют «мэтр» Членов и другой советский юрисконсульт Зеленский. В 1 ч. 30 м. председательское место занимает Барно. Прокурор — Газье. Защитники и представители гражданского иска поспешно рассаживаются по местам. Жандармы вводят подсудимых. За время заключения Литвинов отрастил усы, совершенно изменившие его лицо; он теперь удивительно похож на Леона Блюма. Нервничает, говорит быстро, захлебываясь, часто повышает голос до крика. В патетические моменты стучит кулаком по барьеру. Иоффе — полная его противоположность. Все заседание сидит неподвижно, мучительно вслушиваясь в обвинительный акт, потом — в допрос Литвинова. Держится чрезвычайно спокойно. Показания дает шепотом, так, что никто, кроме переводчика, его не слышит. Либориус — белобрысый немецкий кельнер; заседание мало его интересует. Все время улыбается, разглядывает публику и весело кивает знакомым. Четвертый обвиняемый, банкир Альшиц, — в Берлине, судят его заочно[342].
А вот что сообщал о начале скандального процесса корреспондент «Возрождения» Л. Д. Любимов:
В первом ряду уселся Беседовский… Рядом с ним маленькая пожилая женщина — жена Литвинова. Тоже в первом ряду — стройный и еще совсем молодой человек в очках, Ларсен[343]. В процессе выступают трое из наиболее знаменитых французских адвокатов: Кампинчи, Моро-Джиаффери, представители обвиняемых, и Морис Гарсон, представитель гражданского иска в лице торгпредства. Морис Гарсон — активный деятель католического движения. На этот раз он защищает большевиков вместе с депутатом-коммунистом Бертоном. За столом гражданского иска сидят также французский адвокат русского происхождения Грубер, обычный ходатай по советским делам, и юрисконсульт торгпредства Членов, маленький упитанный человек, одетый в черное, суетящийся и любезничающий с адвокатами. Тут же официальный представитель торгпредства Зеленский: высокий, седой и худой человек, похожий на клубного лакея[344].
Описывая внешность и манеры главного подсудимого, Любимов указывал, что Литвинов — «среднего роста субъект, немного лысеющий, с усами, чувственными губами и беспокойно бегающими глазами», которого «отличает южная страстность»:
Во время допроса он будет бить себя кулаком в грудь, хлопать ладонью по столу, размахивать руками, поворачиваясь во все стороны. Литвинов — типичный истерик, но свою тактику защиты он хорошо усвоил и по каждому отдельному пункту спорит, не давая говорить адвокатам и стараясь все объяснить сам.
Савелий упрямо отстаивал свою прежнюю версию: он лишь исполнял распоряжения «начальства» — покойного Турова, который использовал вырученные от учета векселей суммы по линии Коминтерна. «А если бы я не подчинился приказу, — горячился Савелий, — меня давно уже не было бы в живых». На вопрос, почему Туров обратился за векселями к человеку, жившему тогда в Москве, подсудимый ответил, что выписанные им векселя не являлись «коммерческими»: деньги требовались для нелегальной деятельности, и торгпредство не желало компрометировать себя. На замечание председателя суда, что обвиняемый даже не позаботился «покрыть себя хотя бы простым письмом Турова», Литвинов нервно возразил: «Я — беспартийный, а в Советской России беспартийные не имеют права сомневаться в коммунистах. Если бы, господа присяжные, у меня потребовали расписку в том, что я убил президента Соединенных Штатов, я обязан был бы это сделать». Голос Савелия, отмечал репортер, срывается в истерический крик: «Я сам явился к французским властям, чтобы объясниться. У меня жена больная и четверо детей, а я 13 месяцев сижу в тюрьме…» В конце допроса он повторил это: «Я добровольно приехал из-за границы и явился к следователю, не зная за собой никакой вины. Я невиновен».
Марк Иоффе — «маленький и чрезвычайно аккуратненький человек, смирно сидящий на скамье», внешность которого дополняли «сжатые губы, подстриженные усы и сосредоточенный взгляд», — являясь по основной профессии «маклером на бриллиантовой бирже», уверял, что в 1925–1928 годах «произвел операции по учету советских векселей, по крайней мере, в три миллиона долларов». Характеризуемый Лютц-Блонделем как вполне порядочный человек и делец с безукоризненной репутацией, Иоффе утверждал, что приехал в Париж для передачи векселя на инкассо в банк, а относительно показаний «купца» Симона, решительно отрицавшего свое участие в сделке, пояснил: «Он дал деньги, но предпочел потерять 200 тыс. марок, только бы не попасть в тюрьму»[345].
Третий подсудимый, Вилли Либориус, директор отеля в Бохуме, некогда считавшийся-де «одним из лучших гастрономов Берлина», который, занимаясь перепродажей ресторанов, ранее уже был осужден в Германии за «злоупотребление доверием», производил впечатление совсем «недалекого человека, малокультурного и в то же время хвастливого и весьма довольного собой»: он был радостно возбужден и фамильярно похлопывал по плечу сидевшего между ним и Иоффе полицейского. Либориус повторил, будто на покупку векселей потратил около 300 тысяч марок в надежде через два года заработать 50 тысяч фунтов стерлингов, но Гарсон отметил, что эти сведения не подтверждаются, а на реплику подсудимого, что он проворачивал «миллионные дела», напомнил о его задолженности парижскому квартирохозяину.
Излагая 27 января ход судебного процесса, Крестинский докладывал в Москву:
От председателя мы ждали сначала мало хорошего. Он был настолько формален, что не позволил т. Рапопорту занять сидячее место в зале суда. В Париже недавно залы уголовных судов перестроены так, что сидячие места предоставляются лишь допрошенным свидетелям, представителям адвокатуры, магистратуры и печати. Обыкновенная же публика получает стоячие места за высокой перегородкой, так что почти ничего не видит и не слышит. После того, как попытки наших адвокатов добиться для т. Рапопорта сидячего места кончились неудачей, они обратились за содействием к председателю парижского совета присяжных поверенных, и тот, нарядившись в свою парадную форму, отправился к председателю суда просить, чтобы Рапопорт был приравнен к парижским адвокатам. Председатель остался непреклонным и объяснил свой отказ тем, что мин[истр] внутренних] дел предписал на этот процесс не допускать в зал
