Но Моро-Джиаффери возразил, что в Германии, по данным полиции, находились-де одновременно два человека по фамилии Туров: один, родившийся в 1896 году в Слониме, пребывал в санатории, а другой, на три года старше, уроженец Калуги, — в Берлине. Это вызвало некоторое замешательство среди адвокатов торгпредства, но Бертон, ознакомившись со справкой полиции Висбадена, сослался на описку канцеляристов, перепутавших возраст и место рождения Турова.
На четвертый день суда, 24 января, был заслушан еще один знакомый Савелия — Давид Капланский, который, вслед за Аронсоном, уверял, что, бывая в московской конторе торгпредства, неоднократно, мол, видел, как Литвинов выписывал дружеские векселя, а на вопрос: «Могут ли советские служащие давать беспристрастные показания?» — ответил, что, конечно, им приходится «страшиться за участь своих родственников в России».
Интерес публики вызвал и варшавянин Илья Дижур, сообщивший, что в 1923 году Савелий «похитил» около 10 тысяч долларов из кассы еврейского благотворительного общества HIAS, но частично покрыл растрату, в подтверждение чего свидетель предъявил нотариально засвидетельствованные показания их бывших сослуживцев. «Во всем, что говорил этот господин, — подскочил Савелий как ужаленный, — правда лишь одна, что моя фамилия Валлах». Опровергая «наветы», он заявил, что «в молодости назывался не Литвиновым», и настоящая фамилия его брата, «московского комиссара», — тоже Валлах. «Но, — объяснял Савелий, — после тифлисского “экса”, когда нынешний диктатор Сталин ограбил почту на полмиллиона рублей, моего брата, Максима Максимовича Литвинова, арестовали в Париже на Гар дю Нор[355]. В чемодане у него нашли часть тифлисских денег. После этого мой брат решил переменить фамилию Валлах на Литвинова»[356]. В 1923 году, откровенничал Савелий, «когда я служил в торгпредстве, брат мне приказал тоже называться Литвиновым для того, чтобы не знали, что я — еврей». На вопрос Барно, какое это имеет отношение к варшавской истории, Савелий запальчиво пояснил: «Там проворовался какой-то Валлах, а не Литвинов. Я не был казначеем этого общества. Я не крал денег. И не я возвратил 10 тысяч долларов, так как я не крал их…»[357]
По оценке Крестинского, из парижских свидетелей, вызванных обвинением, «хорошие» показания дали Кузен, Навашин и Альгарди, а из берлинских, вызванных по ходатайству торгпредства, — Оскар Кон, Яков Александр и директор финансового управления П. 3. Михлин[358]. «Д-р Вейс из Висбадена и Дижур, — отмечал Крестинский, — показали все, что должны были показать, но говорили невнятно и большого впечатления на присяжных не произвели. Неудачны были оба немецких полицейских чиновника и Блюменталь[359]. Чиновники очень смутились, говорили неслышно, робко, один из них заявил даже, что он оробел в незнакомой обстановке, и этим они скомпрометировали не только себя, но и то дознание, которое было произведено ими в Берлине»[360].
Суд заслушал также эмигрантского юриста, профессора Сорбонны и члена Академии международного права в Гааге Б. С. Миркина-Гецевича[361], прочитавшего целую лекцию о советском законодательстве и судопроизводстве, которые, мол, всецело подчиняются «революционной целесообразности», и бывшего заведующего коммерческой частью генеральной агентуры Наркомата финансов СССР в Германии, а ныне латвийского гражданина М. Я. Лазерсона, подтвердившего, что советские служащие дают ровно те показания, которые требует их начальство. Но выступления обоих вызвали бурный протест Бертона, возмутившегося, что суд знакомится с советским законодательством по показаниям эмигранта и выслушивает невозвращенца, отказавшегося подчиниться требованию правительства, которому он служил, вернуться на родину.
Последним говорил Беседовский, воспрепятствовать «свидетельским» показаниям которого безуспешно попытался Бертон: «Господин председатель! Я считаю, что вы не можете приводить к присяге Беседовского. До сентября он находился на советской службе, а несколько дней тому назад был приговорен к 10 годам тюремного заключения за кражу…» Беседовский парировал: «Это ложь, г. Бертон! Советский суд — комедия, но и он посмел осудить меня лишь за растрату»[362]. Невозвращенца поддержал и Моро-Джиаффери: «Заявление Бертона возмутительно! Приводить к присяге нельзя лишь приговоренных судом регулярным и достойным уважения». Другой защитник, Долинер, русский по происхождению, напомнил, что вчерашний поверенный в делах СССР был спасен и буквально вырван из рук парижских чекистов «органами французского правосудия»[363].
В своих показаниях Беседовский поведал, что замнаркома по иностранным делам обращался-де к нему в 1927 году с просьбой устроить своего «безусловно честного брата» на службу в Париже, что высокопоставленные советские чиновники нередко выезжают за рубеж по фальшивым паспортам (и, например, тот же Литвинов путешествовал по Германии и Чехословакии под фамилией Максимов), что ответственным за финансирование заграничных компартий был Туров, игравший «большую роль, чем посол». И далее Беседовский заявил:
О литвиновских векселях я услышал первый раз в Москве в 1928 г. из разговора с председателем Госбанка Пятаковым. Чтобы рассмотреть это дело, Политбюро образовало комиссию, в которую вошли товарищ комиссара Внешторга Хинчук, начальник заграничного отдела ГПУ Трилиссер, Литвинов старший и Пятаков. Литвинов старший и Хинчук считали, что по векселям надо платить, но Пятаков сказал, что Туров выдал столько векселей, что о точной их сумме Госбанк не имеет даже сведений и неизвестно, кто и как их учитывал. Поэтому, чтобы не создавать прецедента, по этим векселям платить не следует. Комиссия склонилась на сторону Пятакова[364].
Хотя Беседовский не совсем точно указал персональный состав правительственной комиссии (в нее входили Хинчук, Стомоняков, Пятаков и Дволайцкий), небезынтересно признание ответственного секретаря бюро парторганизации советских учреждений в Берлине П. С. Заславского[365], который 5 ноября 1929 года «совершенно секретно» уведомлял секретаря ЦК ВКП(б) Л. М. Кагановича:
Комиссия, выделенная бюро, установила, что и на сегодняшний день неизвестно, сколько выдано векселей финансовым управлением торгпредства. Выяснено, что векселя выдаются сотнями ежедневно по служебным запискам заведующих отделами и что ни у кого нет уверенности, что при такой системе один-два жулика, сговорившись, не причинят нам громадного материального ущерба[366].
Но, хотя Стомоняков находил важным ловить Беседовского на лжи и опровергать ее вызовом свидетелей, Крестинский указывал, что парижские товарищи пришли к единодушному убеждению в нецелесообразности предлагаемой тактики:
Беседовский — умный человек, он не станет давать таких показаний, на которых его можно поймать. Он не будет называть многие имена лиц, которым якобы передавал деньги для революционных целей. Он назовет Аренса, а перечисляя даты, конечно, не назовет таких дат, когда бы Аренса не было в Париже. Опровергнуть Беседовского другими свидетелями нам не удастся и потому, что он — ловкий лгун, и потому, что суд не отложит дело и не допустит новых свидетелей. Между тем у присяжных останется впечатление, что мы ставим Беседовскому вопросы и пытаемся что-то из него извлечь. Мы решили поэтому, что если Беседовский будет
