накануне открытия процесса в Париже, к Морису Гарсону явилась некая мадам Гюйи, бывшая лет десять назад его клиенткой по какому-то небольшому гражданскому делу. Она заявила, что есть люди, являющиеся, мол, фактическими хозяевами векселей, которые хотели бы закончить всю эту историю миром. Дама просила, чтобы адвокат принял ее мужа вместе с лицом, которого она называла «шефом» Савелия. Но Гарсон категорически отказал ей, пояснив, что не принимает клиентов противной стороны и, помимо чистосердечного признания обвиняемых, не видит для Савелия никакого иного выхода. Тогда дама предложила Гарсону 250 тысяч франков за то, чтобы в своей речи он дал понять присяжным, что не вполне убежден в подложности векселей. Прогнав ее, Гарсон рассказал Членову об этом инциденте, но сделать официальное заявление отказался: он просил без огласки, не прибегая к содействию полиции, выяснить, кто стоит за посетительницей, но предпринятые меры не дали результатов[329].
Прибыв в Париж 19 января, Крестинский потратил весь день на изучение дела: с помощью Рапопорта при участии Аренса и первого секретаря полпредства И. А. Дивильковского[330] он входил в курс событий за последние два месяца, а вечером знакомился с обвинительным актом и показаниями свидетелей. Одновременно Членов заседал, несмотря на воскресенье, с французскими адвокатами, разрабатывая их тактику на процессе.
На следующий день Крестинский провел в полпредстве два совещания: утреннее, с Членовым, Рапопортом и Аренсом, и послеобеденное, с ними же и Довгалевским, вернувшимся в Париж из отпуска, который проводил в Кисловодске. В первую очередь обсуждался вопрос об участии Членова в процессе на равных правах с французскими адвокатами, но председатель суда Барно отнесся к этому отрицательно, предложив использовать юрисконсульта лишь в роли технического секретаря. Поскольку адвокаты настаивали, Барно пообещал дать ответ через пару дней, а когда Бертон явился к нему, сослался на необходимость получить разрешение министерства юстиции. Но директор соответствующего департамента предложил адвокатам изложить мотивы их ходатайства письменно, а министр юстиции, Люсьен Юбер[331], выслушав Бертона, сказал, что ответит ему до семи часов вечера. Хотя, созвонившись с полпредством, Бертон сообщил, что вопрос решен положительно, в резолюции министра говорилось лишь о разрешении Членову присутствовать на суде «в качестве технического советника при поверенных гражданского истца, но без права задавать вопросы и произносить речи»[332].
Другой вопрос, дискутировавшийся на совещаниях в полпредстве, касался личной компрометации Беседовского в глазах присяжных, и было признано возможным, при наличии подходящих условий, воспользоваться его письмом в НКИД от 6 сентября 1929 года, в котором тогдашний поверенный в делах ратовал за арест и высылку из СССР епископа Римско-католической церкви, первого Апостольского администратора Москвы Невё, гарантируя, что это не вызовет никаких серьезных дипломатических последствий[333]. В отношении приговора, вынесенного перебежчику Верховным судом СССР 8 января 1930 года, отмечалось, что в обосновании его «так много говорится об измене и предательстве Беседовского, что чисто уголовная растрата тонет в мотивах политического характера», из-за чего есть опасение «представлением приговора повредить делу»! То же касалось расписки Беседовского в получении им пяти тысяч долларов якобы «на особые нужды»: при предъявлении ее присяжным защита стала бы настаивать на допросе бухгалтера полпредства в качестве свидетеля по делу, что фактически означало бы предоставить французскому суду возможность пересмотра вердикта Верховного суда СССР с вторичным установлением факта растраты[334].
Что касается использования «варшавского прошлого» Савелия для его компрометации, то Крестинский указывал на следующее:
Собственно говоря, вопрос этот был уже полу-предрешен тем, что еще за две недели до моего приезда было заявлено ходатайство о вызове из Варшавы свидетелей Альтера и Скорецкого. Затем, когда варшавское полпредство протелеграфировало, что Москва решила отказаться от поездки этих двух свидетелей, в той же телеграмме было предложено вызвать в качестве свидетеля находящегося в Париже гр-на Дижура[335]. Ходатайство о его вызове было также уже заявлено. Что касается варшавских документов, представляющих из себя неформальное и несудебное свидетельское показание одного варшавского сослуживца Савелия Литвинова и двух секретарей профсоюза, из которого он был исключен в связи с растратой, то эти документы представлены не были. Меня несколько смущало, что мы вызвали свидетеля Дижура, не имея представления о том, что он знает и что покажет. Беспокойство наше, однако, рассеялось после приезда из Берлина д-ра Кона. Оказалось, что Кон знаком с Дижуром.
Дижур — еврейский общественный деятель, заведовавший в Берлине отделением «Джойнта»[336]. Когда Савелий произвел свою варшавскую растрату и поверенный Хиаса, варшавский адвокат Скорецкий, проследовал в Берлин преследовать бежавшего в Германию Савелия, Скорецкий обратился за помощью к Дижуру, и все шаги против Савелия, приведшие к тому, что он возместил 5 800 долларов из растраченных 10 000 долларов, были проведены ими совместно. Дижур сначала колебался, выступать ли ему свидетелем и не повредят ли его показания коммерческой репутации Хиаса, но д-р Кон в присутствии других общественных деятелей убедил Дижура, что рассказ о небольшой растрате, имевшей место семь лет тому назад, никакого вреда его обществу не принесет. Все присутствовавшие при этом разговоре согласились с доводами Кона, и Дижур, с общего согласия, решил явиться на суд. Поскольку у нас был живой свидетель варшавской истории, наши неформальные документы приобретали силу доказательства, и я решил, так как этот вопрос был оставлен Москвой на мое решение, взять на себя использование варшавского инцидента[337].
Еще до возвращения Довгалевского в Париж также было принято единодушное решение не вызывать в суд в качестве свидетелей юрисконсультов берлинского торгпредства — Генриха Вимпфхаймера и Курта Бернгейма, так как показания их, не содержавшие ничего существенного, имели бы меньшее влияние на присяжных, чем выступление бывшего юрисконсульта Оскара Кона[338]. Далее совещание наметило порядок произнесения речей адвокатами: планировалось, что первым будет говорить Бертон, отметая свидетельские показания, которые выходят за пределы уголовного дела и являются политической аргументацией против СССР; вторым — Грубер, доказывая, что у держателей векселей, которые являются не только фальшивыми, но и, в прямом смысле слова, безденежными, никаких денег не было и в помине; третьим — Гарсон, которому предстоит разобрать улики и дать исчерпывающую оценку делу[339]. В тот же день выяснилось и настроение прокурора, который ранее в частном порядке говорил, что обвинительный акт составлен под диктовку большевиков, а улик недостаточно, из-за чего у адвокатов сложилось впечатление, что он возьмет сторону подсудимых, не брезгуя даже политической аргументацией. Своими опасениями адвокаты поделились с прокурором судебной палаты, который, успокоив их, заявил, что обвинитель не будет пускаться в политику и, более того, ему предписано не
