— Слишком велика вероятность не уйти, — говорит он. — Бери мальчишку и беги в лес, телефон выключи. Пока меня догонят, далеко будете.
Киваю, принимая, по сути, его жертву. Надеюсь, он сумеет уйти. Выходим из машины и бежим в лес. Марат сразу с визгом срывается в лес и дальше летит по проселочной дороге. Несу ребёнка на руках, бегу на пределе сил, благо физическая подготовка на уровне. Когда через минуту-полторы раздаётся гул автомобилей преследователей, падаю на землю, накрываю мальчишку собой, прижимаю его голову к земле. Машины на скорости пролетают мимо. Жду минуту, снова встаю и бегу.
Они уже все поняли. Что если я украл ребёнка, значит жив. Кому ещё нужен ребёнок Мирославы, которая вроде как, погибла? Сам по себе ребёнок никому не нужен, тем более им. Но уйти нам не дадут. И если я сейчас позову на помощь кого-то из людей Шерхана, только привлеку внимание. Тихо буду уходить, лесами, по-партизански. Торопиться надо, вдруг вертолеты пришлют, искать конечно в лесу непросто, но когда на кону такие бабки и власть, они расстараются.
Вертолёт загудел через минут двадцать. Я бросился в густые кусты и снова накрыл собой ребёнка. Кружил долго, кажется, вечность. Я с опаской думал о том, что у них вполне может оказаться тепловизор. На мне браслет, который по словам Вовчика создаёт существенные помехи в работе этого прибора, но полагаться полностью на одни лишь технические достижения страшно. Не надёжно. Наконец, вертолёт перемещается дальше и мы снова бежим.
Вот сейчас я благодарен отцу за армейскую выучку. Я так привык к тренировкам ежедневным в детстве — отрочестве, во времена службы, что так и не смог их забросить даже двадцать лет спустя. Но все равно, ребёнок, который весил словно пушинка, через час пробежки по лесу стремительно тяжелеет.
— Привал, — устало говорю я.
Слова с трудом продираются через пересохшее горло. Воды у меня только маленькая бутылка в пол литра, хочется выпить все, но делаю только пару глотков и даю ребёнку. Тот сначала садится рядом, потом начинает бродить вокруг. Вертолёта не слышно, я не запрещаю. Шапку он потерял ещё в прицепе, светлые волосы растрепались, на лице задумчивость. Шишку сосновую подобрал, в руках покрутил, потом ко мне повернулся.
— Ты секретный агент? — спросил он. — Шпион?
— Нет, — покачал головой я.
— А может ты из разведки и тебя мама наняла, чтобы ты меня спас? ЦРУ?
— Бандит я, — честно ответил я. — И забесплатно тебя спасаю, по доброте душевной. Как Робин Гуд. Давай, пошли дальше, пока не догнали…
Глава 41.
Мирослава.
Уснуть в чужом доме было трудно.
Поначалу я прислушивалась к звукам: тихие шаги Белоснежки, едва различимый плач младшего ребенка. Шерхан передвигался почти не слышно, оправдывая свое прозвище.
Он мне не нравился, но я была ему благодарна. Не знаю, в каких отношениях они были с Давидом, дружбой назвать это сложно, но Шерхан ему помогал. И это много значило.
И даже в дом меня привел — наверное, это было ему против шерсти. Подумала, и усмехнулась.
Наконец, дом затих, уснул. Я снова осталась наедине со своими мыслями, представляя, чем занят сейчас Давид. Как хотелось верить, что они уже недалеко, вместе с Сережей. Как прошла их встреча? Сердце тревожно всколыхнулось, я ведь сыну всегда говорила, что его отец умер.
Маленький был, задавал вопросы. Почему у других папа есть, а у него — только мама? А мне так больно было отвечать, но я говорила, обнимая, что так бывает. Что люблю его и за папу, и за маму, моей любви вообще на десятерых хватит, не бойся, сынок.
А потом у него астма началась, и вопросы про отца кончились. Когда был первый приступ, я чуть с ума не сошла, дрожащими руками вызывая скорую. Мы по врачам ходили, по самым лучшим, научились приступы купировать, даже спортом заниматься разрешили — он мог бегать, не задыхаясь, на велосипеде ездить, и я так радовалась, когда мы сняли ему боковые колесики и он поехал, мой маленький большой сын, на двух колесах, гордый и жутко собой довольный.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
А потом снова появился Виктор. Я этого ждала подспудно всегда, понимала — как не береги мое хрупкое счастье, он явится и всегда этот момент будет самый неподходящий. Слишком плотно я у него на крючке сидела за свою юношескую глупость.
Сон так и не шел. Я поднялась осторожно, подошла к окну, вглядываясь в чужой, ухоженный сад. Дом охранялся и охранялся хорошо, но никто жизни домочадцев не мешал.
Захотелось пить, я аккуратно вышла из комнаты, закрыв плотно дверь и по лестнице спустилась. Кухню нашла сразу, включила свет. Все прибрано и расставлено по местам, ни тарелки, ни игрушки, Белоснежка было отличной домохозяйкой. Я налила воды в стакан, сделала два глотка, а потом что-то влажное коснулось моей голой щиколотки. Перевела взгляд вниз и заметила кота или кошку, не знаю. Белая роскошная шубка, умные глаза. Кошек я любила, вот и к этой протянула ладонь, позволяя обнюхать кончики пальцев.
Кошка потянулась, чуть приоткрыв рот, показывая острые белые клыки и розовый язычок. Я погладила ее за ухом.
— Ну, здравствуй. Вот кто тут настоящая Белоснежка. Если ты вдруг принц, а не принцесса, мои извинения.
Кот прошел мимо, а я решила, что пора идти к себе, пока не разбудила никого. Сполоснула стакан, выключила свет.
За окном уже светало, когда я смогла уснуть, хоть тревога и не отступила. А проснулась от грохота — Шерхановская дочка училась гонять на самокате по длинным коридорам дома. На улице было пасмурно, поэтому занималась этим она дома.
Лиза сидела на полу в гостинной, на ее руках — пухленький Ибрагим, который тыкал в книгу пальцем. Лиза страницы переворачивает, он пальцем указывает, а она вслух говорит:
— Машина. Колесо. А это трактор. Смотри, какой он красный. А это — вертолет. Самолет. Помнишь, мы на самолете к бабушке летали? Нет, не помнишь? Ну, конечно, ты совсем маленький был.
— Зато я помню, — крикнула Иман, лихо затормозив возле мамы, — здрасти, — обратилась уже ко мне.
— Доброе утро, — поздоровалась я, — новостей никаких?
Лиза покачала головой, мне показалось, что в ее глазах мелькнуло что-то похожее на жалость. Жалости мне не надо было.
— Завтракать будешь? У детей уже обед, пойдем на кухню?
Я только сейчас спохватилась, сколько времени, оказалось — двенадцатый час. И стало как-то неловко, пока Давид там, моего сына спасает, я дрыхну до обеда.
Пока Лиза кормила кашей сына, я пила кофе. При детях разговор особо не поддерживали, но потом старшая умчалась играть, а сына Лиза передала пожилой женщине с седыми волосами. Вчера я ее не видела, возможно, это была родственница или помощница, я не стала вдаваться в подробности.
— Волнуешься? — спросила она, когда мы остались на кухне вдвоем, — я верю в Давида.
— Я тоже в него верю, — вздохнула, — но он пошел один и он не всесилен…
— Знаешь, — Лиза подошла поближе и взяла меня за руку.
Это было очень неожиданно. Я посмотрела на нее в недоумении, но ладонь не забрала.
— Я понимаю, что ты чувствуешь.
— Да откуда тебе знать?
Я разозлилась, что эта девочка — ангелок вообще может знать о жизни? Она живет как принцесса, приручившая своего персонального тигра, и знать не знает то, что мне пришлось пережить.
— Я сбежала от Давида беременной, чтобы спасти своего ребенка, я скрывалась, я сына своего оформила на других людей, чтобы его обезопасить. И все равно не уберегла, он был и остается инструментом воздействия в мире жестоких мужчин, а я ничего не могу с этим поделать! Делаю, делаю, и ничего не получается!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я не хотела повышать голос, но не сдержалась под конец. Такое отчаяние накатило: почему все, все в этом мире зависит от мужчин? Почему они считают, что имеют право вмешиваться в чужие жизни, заставлять меня плясать под свою дудку, забирать моего сына и прятать от меня? Он не вещь, не игрушка, он живой человек — только почему-то никто с этим не считается.
