и не сразу вспомнил теперь. Джива, мой друг, мой брат — где теперь Джива? — был моим спутником в те дни. Он помогал возводить каменный город за холмами неподалёку. Мы шли по дороге — по этой дороге, и деревья мауа, чьи листья как цветы, шелестели по сторонам, розовые и белые. По правую руку лежала горная гряда, как нагая женщина с кожей цвета красной глины, изогнув бедро и глядя в небо. Её не пощадило время, или в памяти она была другой — что же, Джива и прежде не видел в ней женщины, — но всё же я узнал её, а тогда узнал и дорогу, занесённую песками, отмеченную вехами искривлённых, давно мёртвых стволов.
Сколько жизни здесь было прежде! Скрипели повозки, везя зерно и масло в глиняных кувшинах, благовония, и рыбу, и мёд, и на них плясали свет и тень. Копыта, пыля, стучали, и мычали быки, и кричали погонщики, и кланялись, проезжая мимо. Ехали и шли семьями, и становились на колени, прося о счастье, и мы касались их лбов. Они верили, что отныне будут счастливы, и мы верили тоже. Верю ли я теперь?
Тевара, так звался город. Дом. Мой брат Джива звал меня помочь, но я не пошёл, я был счастлив на берегах Мау и не хотел их покидать. Он посылал за мной и наконец пришёл сам, и тогда уже я не смог отказать.
— Только попробуй уйти! — воскликнул мальчик, и я вспомнил, что не один. — Зачем ты встал?
Он боялся меня, но старался не подать виду. Выставив перед собой израненные руки, сжатые в кулаки, он подбирался шаг за шагом, кусая губы.
— Зря я тебя развязал!
Я не привык к тому, что меня боятся.
— Я заменю тебя. Садись, — велел я ему.
— Впряжёшься в телегу? А зачем тебе это нужно? — недоверчиво спросил он.
— Я ищу свой народ. Говорят, их видели в Сердце Земель, я направлюсь туда. У нас один путь, дитя, мы пойдём вместе.
— И ты можешь встать вот так просто? И когда Нуру схватили, мог? Что ж ты не пришёл ей на помощь?
Он тряхнул спутанными волосами и топнул ногой, гибкий, как сестра, но твёрже. Брови сошлись — тёмные, широкие, — и глаза от этого стали ещё синей.
— Нет уж, теперь повернём в Таону. Мы спасём её — я спасу, а ты поможешь. Хватит у тебя сил, чтобы сокрушить стену?
— За сестрой ты пойдёшь один, — сказал я. — Возьмёшь цену, что за меня предложат, выкупишь Нуру, и ещё останется, чтобы безбедно жить.
— Может, её мучают там, а мы промедлим! Нет, нужно идти теперь…
— Я иду в Сердце Земель, с тобой или без тебя, — остановил я его.
— Она звала тебя другом!..
— И вот что: если идёшь со мной, мы не станем говорить о Нуру. Я не хочу ни споров, ни бесед — только дойти, куда шёл. Если примешься возражать, я уйду один и больше не предложу тебе помощь — делай, что хочешь. Решай!
Губы его искривились, но он промолчал и кивнул. Я знал, что будет так, и, дождавшись этого знака, взялся за ремни. Но мальчик не сел на телегу, а пошёл рядом.
— Ты совсем другой, — сказал он, поглядывая на меня, хотя я просил не заводить бесед. — Был серый, каменный, а теперь как живой. Смотри-ка, трещины стали шрамами! Вот так страшные шрамы, откуда они? Из тебя будто жилы тянули!
Я промолчал, шагая размеренно. Наш серый с белым бык, тряхнув головой, ускорил шаг, и птицы-кочевники на его рогах закричали, встрепенувшись.
— Ты показывался Нуру? — спросил мальчик. — Она знала, что ты можешь стать живым? Знала?
Я шёл и молчал, ожидая, когда он устанет. Никто не ехал навстречу, и позади не было никого, лишь пески да кое-где мёртвые деревья, что тянули остатки ветвей, будто перед смертью просили о помощи и не нашли её. Больше я не видел придорожных колодцев.
— Зачем нам телега? — спросил мальчик опять. — Оставим её, возьмём лишь быка, и пойдём быстрее.
— Остаток пути ты проделаешь сам, — сказал я ему. — Я устал. Не хочу говорить ни с кем и выслушивать почести. Не хочу, чтобы вели по улицам, распевая песни, и разбрасывали цветы, и зазывали в каждый дом на счастье. Мне нужно к двоим из моего народа, и я попаду туда вернее, если меня сочтут камнем.
— Почести! С чего тебе их заслуживать, — процедил он и умолк.
Скоро дорога пропала, и мальчик совсем притих, лишь глядел по сторонам испуганно, и когда я вновь предложил ему сесть, он не отказался. Мы забрались на плоский холм с одиноким деревом, и я привязал быка. Взяв из повозки прутья и скатанные циновки, устроил навес.
— Отдохнём? — спросил мальчик.
Пока я работал, он напоил быка и теперь держал ведро, чтобы птицы-кочевники тоже могли напиться. Они клонились по очереди и поднимали клювы, раздували жёлтые грудки, трепыхали крыльями, задевая друг друга. То одна, то другая птица соскальзывала и тут же выпархивала. Усевшись на бычьи рога, они встряхивались, рассеивая мелкие брызги, и возвращались обратно. Одна из птиц села мальчику на плечо, вычистила клюв о ткань его одежд, тронула ухо, и он замер не дыша, улыбаясь, забыв обо всём.
— Отдыхай, — согласился я. — Мне нужно уйти. Я вернусь.
— Куда? — тревожно спросил он, опуская руки. Кожаное ведро смялось, и птицы рассыпались, порхнули в стороны, вернулись к быку и, галдя, расселись на его спине и рогах.
— Здесь был город, каменный, большой. Один из моего народа возвёл его для вас, младших детей. Я хочу узнать, что случилось с городом, и, может, отыщу там следы брата.
— Город? Как он звался?
— Тевара.
— Я такого не знаю. А если он в трёх днях пути от нашего берега, уж я бы слышал!
— Ведь ты не покидал свой берег, — сказал я. — Откуда тебе знать. Подожди тут.
Но ждать он не стал, а пошёл за мной, оскальзываясь на горячем песке.
— Каменных городов не осталось! — выкрикивал он, поджимая то одну, то другую ногу, и, морщась, торопился меня нагнать. — Великий Гончар их все разрушил! Вы слишком гордились собой, зазнались, хотели создать что-то лучшее, чем смог бы он, вот он и разгневался!
— С чего ему гневаться? — спросил я, остановившись. — Разве хороший отец сердится на детей, что в чём-то его превзошли? Разве не гордится он, не радуется вместе с ними?
— С таким, как он, соперничать нельзя!
— Разве мы соперничали? Творя, мы прославляли его.
— Что же тогда твоего народа не
