стало, а те, что есть, обратились в камень? А, что скажешь?
Я промолчал.
Здесь мы проходили с Дживой. Я шёл, чтобы помочь, но увидел поля и стены, и Джива со смехом признался, что город уже построен и меня ждут как гостя. Молча я смотрел, как пляшут с ветром налитые колосья, как быки везут воду и как мальчики не старше этого, что рядом, их подгоняют. Я вспомнил, как высчитывал, сколько дней потеряю, и как стыдился потом этих мыслей.
Всё ушло. Где тянулись поля, где вставали стены, теперь желтели пески. Где трудились люди, остался лишь ветер, и больше он не нёс голоса и смех. Город, возведённый с такой любовью, исчез, и его погребла пустыня.
— Вернёмся, — сказал мальчик. — Смотри, всё пески да пески. Можно идти, пока даже ты не высохнешь, и ничего не найти!
Но что-то тянуло меня туда. Я шёл и взывал, я безмолвно молил, чтобы хоть что-то в этом заброшенном месте откликнулось, и сердце моё рвалось от невыплаканных слёз.
Я шёл, вспоминая, и в дрожащем от зноя воздухе передо мной легла дорога, и зазеленели холмы, покрывшись травой, и встали городские стены. Мальчик ахнул — должно быть, он видел то же, что и я. Он побежал вперёд, забыв об усталости, и я заспешил за ним.
Но мы были здесь не одни. К городу мчались всадники на чёрных быках, не путники, не торговцы — воины с короткими луками и с мечами, изогнутыми, точно перья с крыла рауру. Нагнав мальчика, я взял его за плечо, чтобы остановить. Мы стояли на виду, почти у стен, но всадники нас не заметили, и я не слышал ни их голосов, ни крика быков, ни шума дороги, — ничего. Молчал и город.
В один миг небо померкло над нами, и зажглись вечерние огни.
Всадники остановились на холме, пропуская вперёд одного, с головы до пят в чёрном, с закрытым лицом. Он вскинул тонкие руки — упали рукава свободных одежд — и, запрокинувшись к небу, застыл. Ветер, неслышный нам, налетел, срывая листья и ломая ветви. Пески поднялись и накрыли город.
Всадники напали вместе с бурей, обнажив кривые мечи. Я видел их растянутые в крике рты, но самого крика не слышал, как не слышал и тревоги в городе, и не чуял дыма и треска расползавшегося огня. Буря прятала город, и ветер, не тревожа нас, рвал её серое полотно. В прорехах мелькали то копыта быков, то пламя, то люди, бегущие прочь. Тот, что призвал бурю, стоял на холме и смотрел.
Город был обречён, он не ждал этой чёрной беды. Никто не знал, где укрыться, а ветер нёс стрелы и вместо того, чтобы мешать лучникам, метал каждую точно в цель.
— Что ты стоишь? — воскликнул мальчик. — Что же ты стоишь, сделай хоть что-то!
И сорвался вперёд, во тьму, в огонь, безоружный, слабый — зачем? Он ведь даже не знал этого города.
Навстречу ему из огня и тьмы выбежал юноша. Он спешил прочь от стен, подгоняемый страхом, озираясь, и ветер трепал его чёрные кудри и края одежд.
Стрела нагнала юношу, ударила в спину. Должно быть, он не успел понять, что случилось, и упал, протягивая руку. Взгляд его, испуганный, молящий, на миг коснулся нас, живые пальцы прошли сквозь бесплотные, и город, всадники, буря — всё исчезло. Так же быстро, как потемнело, мрак сменился днём.
— Я держал его! — закричал мальчик, упав на колени. — Я держал!.. Где он, куда делся? Ты видел? Ты видел?..
Он принялся разбрасывать песок, не замечая, что сам уходит в него всё глубже.
— Поздно спасать того, кто умер много жизней назад, — сказал я. — Остановись, ты его не отыщешь. Это плохое место, уйдём.
— Ты! — воскликнул мальчик с гневом. — Только и можешь, что стоять и смотреть, ты камень, камень, ты не живой! Его можно было спасти, только нужно было что-то делать, а ты лишь смотрел — нет, не тронь меня!
Я поднял его с усилием, сам погрузившись в непрочный песок. На миг показалось, мы так и останемся здесь, в этом давно ушедшем городе, но нет, я сумел сделать медленный шаг, и ещё один, и ещё.
— Ты так же смотрел и молчал, когда Нуру просила о помощи? — выкрикнул мальчик, пытаясь вырваться, и ударил меня по плечу. — Неужели не хотел ты хоть руку протянуть? Ты же мог!
Мы вышли туда, где ноги стояли твёрдо, и я отпустил его. Он сел, будто разом лишился сил.
— Всё уже случилось, дитя, — сказал я ему. — Их всех больше нет — женщин и мужчин, что жили здесь, и воинов, и быков, — никого. Мы видели отражение. Так бывает.
Но мальчик не слушал, и губы его дрожали.
— А кровь? — возразил он, поднимая ладони. — Свежая!.. Я держал его…
Я промолчал.
Тевара цвела. Её возвели для счастья, и она полнилась счастьем. Щедро родили поля, и люди здесь мечтали, любили и жили без страха. Я помнил песни, и дымный ветер, и смех, неспешные вечерние разговоры и заигравшихся у колодцев детей. Я помнил, как распахивали землю на быках, и ткали, и красили ткани в каменных чанах на крышах, и готовили в уличных печах. Как вышло, что это место стало гиблым?
Я знал лишь, что Джива, мой брат, не позволил бы этому свершиться, если бы только он ещё был — если он был в этих землях, но как он мог не быть? Как мог мой народ не быть, если мы и есть эта земля?
— Это что, твоя кровь? — спросил мальчик. — Твоя? Вот, у тебя на плече трещина сочится кровью. Раньше её не было!
— Я дал клятву и нарушил её, — сказал я, тронув своё тело: и верно, кровь. — Это расплата.
— Нарушил клятву! — воскликнул он с презрением. — Ха! От тебя лишь этого и можно ждать…
Я устал от боли, а она была повсюду — в этих землях, в людях, что мне встречались, в моём сердце. Даже тело моё, прежде её не знавшее, теперь страдало. Может, мне стало бы легче хоть немного, если бы я разделил с этим мальчиком тайну, что хранил. Я не мог сознаться Нуру, но ему — ему мог.
— Однажды я выбрал одиночество, — сказал я. — Но перед тем, как уснуть, я поклялся, что убью того, кто меня разбудит. Много жизней меня не тревожили, пока не пришла Нуру…
— Что за глупая клятва! — перебив меня, спросил он удивлённо. — Зачем было такую давать, ты, глупец?
