прикрытых в неге глаз. Ткань лёгкого платья, тоже золотого, натягивалась, не скрывая высокую грудь, и разлеталась, обнажая бёдра. Танец звал, как зовёт музыка, лишая дыхания, заставляя забыть обо всём. В этом танце нужны были двое.
Повинуясь манящим рукам, Панеки пошёл.
— Что ж ты прячешь лицо? — пробормотал он. — Открой, я хочу посмотреть!
Медок со смехом взбежала по ступеням, позвала за собой, и Панеки заспешил следом. Нуру и сама не заметила, как подошла ближе, и слышала, что Звонкий Голосок оборвала песню, и разговоры будто стихли.
— Увела? Ну и ну, — сказала Шелковинка, подходя, и как морок разогнала. — Видно, верит, смягчит Имару.
Гости вновь зашумели, засмеялись, полилась песня, и о танце забыли. Но в час, когда печь, остывая, дышит холодом, и жуки-келеле поют громче всего, хозяйка подозвала Нуру.
— Иди наверх, — велела она. — Отнеси Панеки одежду, да возьми кувшин вина, полный, тоже отдай им. Потом скажешь мне, он там спит или Медок ещё трудится. Она-то солжёт, если спрошу, а вот ты не умеешь.
Нуру шла с деревянным подносом, на котором горела лампа и лежали закуски, с кувшином в другой руке и с одеждами Панеки, переброшенными через локоть. Сердце дрожало на каждом шаге: не оступиться, не уронить! Ступеней у лестницы стало больше, и переходы казались длинны.
Она шла и смотрела на красный огонь, следя, чтобы поднос не кренился, и всё вокруг стало чёрным. Чёрный дом, где не видно пола, чёрные тени ползут по стенам. Красный огонь.
Нуру толкнула дверь, забыв постучать.
Панеки лежал на полу у окна, откинув руку, и Медок сидела на нём, сжимала его плечи, целуя в шею. Она вскинулась, услышав шум, глаза сверкнули золотом. Изо рта на грудь текло вино — чёрное, красное…
Нет.
Медок лежала у стены, недвижная и тихая, а то, что сидело здесь, не было ею. Голова на тонкой шее склонилась. Приоткрылся широкий рот, блеснули клыки.
Нуру закричала, бросая кувшин. Он разбился о пол, не долетев.
Тварь зашипела и прыгнула на стену, замерла там, обернувшись. Женское тело в обрывках золотой ткани, в крови — красивое, желанное тело, — и цепкие пальцы, и гибкая шея без подбородка. Чешуйки блестят на груди, на бёдрах, на сморщенном безбровом лбу под чёрными космами.
— Уйди! — воскликнула Нуру.
Она схватила с подноса, что под руку попало, и швырнула, крича:
— Уйди, иди прочь! Уходи!
Тварь испугалась не хлеба и сыра, шума. Извиваясь, как ящерица, уползла, скользнула в узкое окно, оставив кровавый след на белой стене. А Нуру кричала, пятясь, и под конец швырнула лампу и выронила поднос, и осела на пол, глядя, как горит масло и пляшут огни в глазах Медка, навсегда раскрытых глазах.
На крик набежали — не понять, кто первый, но скоро тут были все. Нуру кто-то поднял, отвёл в сторону, не спрашивая, что случилось. Кричала Имара. Тушили огонь.
Мараму. Он что-то сказал, но Нуру не поняла.
— Тебя ищут, — сказала она. — Двое, одного зовут Канга. Они не уйдут, пока не посмотрят на музыканта. Сказали, полосы на щеках…
— Хорошо, — ответил он, и Нуру рассмеялась. Что хорошего?
— Кто ж их убил? — раздался крик. — Не иначе, Синие Глазки! Где она, куда сбежала?
— Тащите сюда эту девку!
Нуру в страхе посмотрела на гадальщика. Она и сама не верила в то, что видела, кто же поверит ей? Сощурив тёмные глаза, Мараму всматривался, будто читал правду в её лице. Она только и могла, что помотать головой.
Он потянул её прочь и велел:
— Идём.
Они заспешили по коридору, где лежали ковры белого света, и свернули в другой, где стало темно.
— Мшума! Мшума! — позвал Мараму.
Он выпустил Нуру, на ходу развернул ткань, которой укрывался, и, связав концы узлом, перебросил через плечо, как сумку. Затем наклонился, подхватил пакари и усадил. Рука его вновь нашла пальцы Нуру и крепко сжала.
Коридор повернул опять, и вместо того, чтобы идти к лестнице, Мараму подвёл Нуру к перилам. Внизу шумел сад, отовсюду неслись крики: их искали.
Мараму встал на перила, ухватился за край нависающей крыши, повис над землёй и исчез, лишь пакари вскрикнул, и стало тихо.
— Куда ты? — воскликнула Нуру.
— Иди сюда, — позвал он. — Скорее, я удержу.
Он свесил руку. Нуру, подавив рыдание, легла животом на перила, поднялась на колено и, дрожа, вскинула руку. Один короткий миг ей казалось, она упадёт, но Мараму поймал.
— Держи равновесие, — велел он. — Поднимайся и лезь сюда.
Нуру застыла, боясь отпустить перила и выпрямиться.
— Ты хочешь уйти? — спросил гадальщик. — Насколько сильно хочешь?
Нуру встала. Она не помнила, как лезла, цепляясь за глину, за руки Мараму, не жалея ногтей. Поняла только, что уже стоит на крыше, и Таона лежит вокруг, спит, как чёрный зверь. Мараму смотрел на неё и чего-то ждал.
— Отдышалась? — спросил он и подтолкнул дальше, к краю, к улице, и прежде, чем Нуру успела понять, спрыгнул вниз и потянул её за собой.
Глава 8. Тевара
Ночь прошла.
Я лежал и смотрел, как колышутся надо мной белые волны навеса. Прорехи светились, и занавеси разлетались, а за ними горело золото песчаных холмов.
Телега ехала неровно, забирала в сторону, а порой будто натыкалась на что-то. Мальчик кричал на быка. Потом, я слышал, он спрыгнул и пошёл, тяжело дыша, и телега двинулась ровней, но замедлила ход.
— Что же делать? — воскликнул мальчик. Горло его пересохло, и голос охрип. — Ничего, ничего, я справлюсь! У Нуру больше нет никого, кроме меня — я не могу её подвести!
Теперь я понял, что случилось. Телегу мастерили для пары быков, а остался один. Мальчик тоже взялся за упряжь, встал по другую сторону дышла, но ему не хватало сил. Нас ждал долгий путь.
— Ты знаешь дорогу? — спросил я, и мальчик испуганно вскрикнул.
— А, хорошо лежать, когда тебя везут? — сердито воскликнул он. — Уж я довезу! И если Шаба нагонит, я отобью тебя у Шабы и возьму его быка. Сам Великий Гончар мне помог — уж теперь я не сдамся, дойду до конца!
Я послушал ещё, как он тянет, кашляя и хрипя, напрягая силы. Ни слова жалобы я не услышал от него, ни просьб. Мысли одолевали меня; когда понял, что не в силах терпеть, я сам не заметил, как встал.
Телега накренилась подо мной, и мальчик остановил быка. Сжимая кулаки, он стоял и глядел исподлобья. Пересохшие губы двинулись, но я не разобрал ни слова.
Я знал эти земли прежде, хотя
