стихи, писал к ним комментарии. Было приятно ощущать, что к его словам прислуши-
ваются.
Аудитория на «Стихире» большей частью молодая, и с нею Михаил молодел. Он
стал возвращаться к своим ранним неопубликованным стихам, кое-что дорабатывал.
Прислушивался к замечаниям, даже если был с ними не согласен. Вживался в это состо-
яние подъема... Удивительно, но даже физически он, неизлечимо больной, стал себя
чувствовать лучше! Мы завели блокнот для афоризмов, на которые Михаил всегда был
мастаком, а тут они пошли щедро. Частично использовали их в рецензиях.
А иногда брошенную собеседником мысль хотелось развить, как это получилось,
например, с ответом Евгению Е., который сетовал, что его поэтический мир не обогаща-
ется:
«Не могу согласиться с тем, Евгений, что обогащать его надо искусственно. Когда-
то один поэт заметил: «Вам хорошо, Михаил Николаевич, вы сидели...» (!) - имеется в
виду, что есть своя тема. Но если идти по этому пути: тот не сидел, другой не воевал, третий не расстреливал, десятый не лгал, какой-то там говорил только правду...
Сварганится из этого такая кутья, что получишь хлебово ядовитое, от последствий
которого враз не изба-вишься.
Основной признак поэзии? Она обладает лечебными качествами. Сказал - избыл
вну-тренний груз. Потому что вначале было не слово, а предисловие. Стон боли, стон
голода, холода, общения, попытка осмыслить себя - главная наука о человеке. А слово -
потом.
У тебя есть выражение: «Поэт-затворник обречен перепевать свою законсервиро-
ванную душу...» Не перепевать, Евгений, а РАСПЕВАТЬ. Это разные вещи. Даже «Отче
142
наш», когда эту молитву шепчешь, зная, что ни Богом, ни в храме, ни в райкоме она не
будет услышана и востребована, может взорвать человека изнутри. Такие вот дела.
Мир гораздо звероподобнее, отвратительнее и прекраснее, если его не сочинять, а
попытаться понять. Поэт необходим, иначе политико-партийная шизофрения закусит на-
ми на банкете в честь победы безумия над разумом».
Так была зафиксирована на бумаге концепция собственного творчества. А раньше
этим заняться, вроде бы, не было повода...
Однажды, когда мы попали в типичную для «Стихиры» скандальную переделку,
нам стали звонить по телефону из разных стран (США, Израиль...) со словами поддержки.
Вот этого ощущения востребованности Михаилу не хватало всю жизнь!
Но было в этом общении и нечто более важное. Поэт впервые, пожалуй, по-настоя-
щему стал смотреть на себя со стороны. Мы наглядно увидели, что стихи могут быть не
поняты, а своего читателя надо формировать.
Потребность рассказывать о поэте и судьбе стихов я стала реализовывать на
«Сакан-сайте», где писатель Сергей Саканский любезно позволил мне открыть «Дневник
писате-ля» и оказывал всестороннюю поддержку. Потом эти материалы легли в основу
повести «Вызов судьбе». Анастасия Доронина помогла Михаилу зарегистрироваться
на «Поэ-зии.Ру», где его встретили очень приветливо.
Самой большой радостью для Миши в больнице были вести из Интернета,
хорошие стихи:
«Ты сказал намного больше, чем написал, я это чувствую. Наверное, каждый
нищий был бы польщен таким отношением... Живем на одной земле, одними радостями и
печаля-ми и просто обречены на то, чтобы слышать друг друга» – Михаилу Берковичу.
«Леня! Обнимаю молча. Пусть лучше перекрывает кадык, чем мозги...» - Леониду
Марголису.
«Человек в застегнутом состоянии, а хочется сразу большого. А если его
положили, как одуванчик, на ладонь, и показали миру – зазвучит мировая симфония» –
Иосифу Пись-менному.
У Варлама Шаламова есть рассказ о последних минутах поэта (считается,
Мандель-штама) в лагерном бараке. Ему чудятся идущие стройными рядами строки
Большой Поэ-зии, и все остальное в мире становится неважным. Меня не оставляет
мысль, что подобное ощущение испытывал Михаил, когда писал вот эти строки:
«Большая поэзия – это гигантский планетный музыкально-литературный
смысловой оркестр, и в нем закономерностей больше, чем случайностей. Если одна
творческая мысль затронет струну другой – они зазвучат. Они будут играть поэзию.
Начинается сыгровка оркестра».
Но есть важное отличие. Если поэт «по Шаламову» слушал поэзию в одиночестве,
знал эту обреченность и даже не тяготился этим, то Сопин как бы видит себя в огромном
концертном зале, где каждый и исполнитель, и слушатель:
«Поразительно то, что бывает очень-очень редко... Не успеешь сделать инструмен-
товку, а уже услышан! И хочется заорать, изобразить на своей харе НЕЧТО... Больше ра-
дости или печали? И с высоты такого понимания хотелось бы встретиться и больше не
разлучаться».
143
За три дня до смерти он передал мне обрывок бумаги со словами прощания,
который велел поместить в Интернете:
«ВСЕМ
Приближаясь к концу жизненного пути, благодарю мировую мысль (компьютер) и
Родину - компьютеризация обеспечила мне возможность встретиться с мировоззренчески
близкими мне друзьями (выйти из глухой блокады неизвестности), а государство терпело, не добило меня раньше времени.
Михаил Сопин».
ПОЭЗИЯ
В ней век и год,
И тьма, и свет,
Бесследие и след,
В котором правды горней нет
И лжи народной нет.
Есть мысль.
Есть дикость от ума -
Кровь межусобных драк.
Есть лжесвобода и тюрьма,
И церковь, и бардак.
Сама принадлежит земле
И все должна вмещать.
Она - на избранном челе
Господняя печать.
* * *
Кто мы?
Извечнейший вопрос.
Все под Законом
Тайным самым:
Скопленье одиноких звезд,
Беззвучно падающих в саван.
Вот почему душа в ночи
На дальний свет,
Сквозь наледь окон
Прощально так
Другой кричит,
Другой,
Такой же одинокой!
Свой знаменуя перелет
Над монолитом светотьмищи,
Поет она –
Она поет
Для очарованных и нищих.
144
ЛИРА
Свободная лира,
Буди, будоражь, не разбейся.
Не время. Повсюду
Казенщина, чванство и спесь.
У каждого века
Свой голос, свой лик, своя песня,
И в каждом грядущем
Свои невозможности есть.
Отцы - атеисты.
А деды молились иконе
И царскую дули,
И пели вовсю в кабаках.
У нас преимущество:
Недругу лиха не помни!
Автографы века стального
На наших боках.
Плачь, узница-лира,
О Родине
Павшей и падшей,
О вольных-невольных,
Что жили, цепями звеня.
Гори,
Моя лира степная,
На совести нашей,
Ты искрою
Будешь светить
После Судного дня.
МОЛЮСЬ НА КОЛЕНЯХ В ПЫЛИ
Кто сказал, что не чувствуют птицы?
Кто сказал,
Что не плачет трава?
И душа,
Перед тем, как разбиться,
Высочайшей печалью жива:
К маяку, к тростнику у болотца,
К тополям, что вросли в хутора,
Ко всему, что еще остается,
Ко всему, с чем прощаться пора...
Поглядишь на врага, как на брата!
Чуя сердцем непрочную нить –
Как же так,
Уходить без возврата,
Как же так,
Чтоб не стать,
