в погреба, а в то, что немцы перейдут Дон, не верили. «Дон да Волга не пустят долго!» Среди возвратившихся была и Людмила с матерью. Деваха высшей кондиции, выставочный экземпляр — с влажными темными глазами, словно только что выкупала их в росе, статная, белозубо-улыбчатая, с ямочками на щеках и на локотках. «Мраморного Суворова искусит, — сокрушался и восхищался адъютант одновременно, — а там живые капитаны и лейтенанты».
Сам он, честно сказать, внешностью не блистал — тощеват, невыразительно черняв, мужественности в облике еще недобрал, но при всем том подтянут, с этакой летящей походочкой, а вдобавок умен и начитан. «Очи черные» пел — самоуглубленно, с надрывом. Так что по общему итогу дело с очевидностью клонилось в пользу его «серьезных намерений». Нашел время семейному счастью гнездо вить! Беспокойство же ему доставляло то, что за Людмилой, хотя и без видимого успеха, увивался артиллерийский лейтенант с батареи под Лебяжинским, да к тому же у батарейцев был и особый ключ к девичьим сердцам — баян. Пока напротив стояла 79-я немецкая дивизия генерала фон Шеверина, от баяна было мало пользы: через Дон все слышно, растяни два-три раза — начинают сыпаться мины. Похоже, немцы совершенно не выносили музыки, полагая, очевидно, что веселиться имеют право только они сами, а наше дело — плач и стенания.
Но вскоре они куда-то ушли, возможно, под Сталинград, и место их заняла итальянская дивизия «Челерс» генерала Марциани в составе двух полков берсальеров, двух коннополков, одного артиллерийского и батальона чернорубашечников в тылу — «для устойчивости». Дивизия формировалась в Феррано, обучалась в Милане — все это мы узнали от «языков», — и артиллеристы наши решили, что итальянцы понимают в музыке больше, чем немцы, и рискнули попробовать свой баян в полный голос. Раз поиграли, два — ничего, поощрительное молчание. С тех пор невдалеке от батареи, на опушке леса, стали под закат устраиваться танцульки, и сходилось туда до десятка казачек, и Людмила в том числе. И мой адъютант знал это, и даже вроде обижался на итальянцев за терпимость к музыке, поругивал их на свой манер — «макаронная супремо командо!». Теперь наша перебазировка под Еланскую открывала перед адъютантом перспективу почаще видеть Людмилу — по его расчетам. Под звездами и артналетами, ублажившись концертом баяна, на сон грядущий итальянцы иногда начинали и свой, из крупнокалиберных дальнобойных. «Жали на басы», как говорили артиллеристы.
Но адъютант не знал некоей другой стороны дела — иначе ему было бы не до легкости в мыслях. Как говорится, «назревали события». За два дня до того я был вызван в Еланскую к комдиву. Станица торчит на виду у противника, при хорошем зрении курица видна без бинокля, поэтому он приехал туда затемно, оставил машину под церковью, прущей в небо зеленой луковицей купола — огня по ней итальянцы почему-то не вели, — и обосновался в покинутом доме. Окна на Дон были в нем заколочены досками, открытым оставалось только одно, выходившее в степь, и потому было в доме сумрачно и душно и пахло пылью и мышами. С утра комдив принимал двух командиров полков, затем часа два просидел у него начальник артиллерии. Моя попытка узнать от выходивших причину несколько необычных аудиенций наскочила на вежливый отпор: «Так, текущие дела». Было уже часа два, когда меня разыскал шофер комдива, — я все же сморился, вздремнул в тени. За церковью, словно тоже в поисках защитного от обстрела места, висело желтое солнце. Желтой была песчаная улица, в желтизну отсвечивали крыши из чакана, степь словно плавала в топленом коровьем масле.
Кратко справившись о состоянии батальона, комдив предложил мне сыграть в шахматы, сказав, что до вечера отсюда никуда не поедет и делать все едино нечего. Пока мы сидели за деревянным в щелях столом, изощряясь в атаках и контратаках, по станице, поскольку наступил тому урочный час, начала лениво, словно разморенная жарой, вести беспокоящий огонь тяжелая артиллерия откуда-то из-за Ягодного — похожий на дальний гром одиночный выстрел, глухой разрыв в песке, короткое покачивание пола и стола, шестиминутная пауза. Реагировать на такую стрельбу, по фронтовой этике, никак не полагалось, и мы делали вид, что ничего и не происходит. Я выиграл первую и вторую партии — перед войной на областном турнире получил вторую категорию, младенцем в шахматах не был. Присутствующий тут же комиссар дивизии Сукновалов, невысокий, плотный, побритый до синевы, засмеялся:
— Если комбат по стратегическому мышлению превосходит комдива, что надо делать?
— А что?
— Поменять их местами.
— Долог день до вечера, — нерасполагающе к шутке отозвался комдив. — Давайте попьем чаю, а там посмотрим.
— Чай мастерства не прибавляет!
— Торопливость с выводами — тоже…
После чая, который принес шофер в немецком термосе, роли переменились — теперь, я проиграл три партии подряд. Комдив, сухопарый, высокий, седой, — он был комбригом на гражданской войне и все еще носил старое звание, — не без злорадства посмотрел на меня в упор светло-серыми, уже выцветающими глазами, безжалостно улыбнулся, сказал комиссару:
— Понятно? Спешишь-ты с перестановкой кадров, а оно и не получается! У капитана типично гитлеровская тактика и стратегия — прорыв в тыл, шум-гром, автоматная пальба с живота, паника. Многие попадаются, я вот сначала тоже. Но в итоге таких бьют, что и доказано!..
Помолчал, походил от окна до печи, снова сел:
— Копать наблюдательные пункты и ложные позиции для артиллерии надоело?
— Надоело, — честно сказал я. — Замотали батальон, раздергали. Понукают все, кому не лень голос возвысить. Ваш начштаба, например, приказал на командном пункте под Волоховским забрать стены березняком, притом обязательно белым. Зачем?
— Что-то я никаких березок там не видел.
— Я отказался. Не входит в обязанности.
— Отказался, а счеты сводишь, пользуясь тем, что и комиссар здесь. Навет подсовываешь… Здорово, видать, он тебя допек! Ну что ж, кончай березовые распри и послезавтра собирай свое хозяйство сюда, под Еланскую. Тренируйся по специальности — делай и опробовай в ерике плоты. Для пехоты человек на пять, для артиллерии — до трех тонн. Места тут благодатные — лес, вода, Дон рядом. По жаре чем не курорт!
— Неужели форсировать Дон будем? — спросил я.
Не полагалось, но спросил — уж очень неожиданно все получалось: недавно нас топили на вешенской переправе, фронт у дивизии, правда, уже не пятьдесят, а около двадцати километров, уплотнили, а все равно решето, а не фронт. И вот тебе на — плоты!.. Но комдив только усмехнулся:
— Будь свидетелем, комиссар, говорил я о форсировании? И словом не обмолвился. И ни сном ни духом ни о чем таком понятия не
