«История Великой Отечественной войны»
СОЛНЦЕ ВСХОДИТ ЗА ДОНОМ
Восемьдесят, сто, сто двадцать тысяч разноязыких мужчин с волчьим аппетитом, здоровых, в расцвете сил и совсем молодых сидят по правой и левой стороне Дона, от Вешенской до Серафимовича. Видят во сне жен, детей, невест, любовниц. Стреляют. Жгут по ночам ракеты. Зарываясь все глубже в землю, копают, копают, копают, — кажется, все вокруг пропахло потом и порохом. Дышать тяжело. В октябре сорок первого года один московский остроумец пошутил: «Вы знаете, что в этой войне самое главное? Самое главное в этой войне — выжить!» Восемьдесят, сто, сто двадцать тысяч разноязыких мужчин, здоровых, в расцвете сил, с волчьим аппетитом, прикидывают это на себя — вернусь целым? Калекой? Останусь тут, в расклеванной снарядами и минами степи?
Мы, каждый к собственному удивлению, выжили на Дону июль — месяц поражений и тревоги. Вышвырнув нас из донской излучины, немцы сели на кручи правобережья и с подоблачных высот — по глазомеру нашей зависти — просматривали наш фронт на двадцать и тридцать километров в тыл, и мы у них, как выражался наш дивинженер, «ползали по ладони», и ходили, и ездили, и строили оборону только ночами, и зрение наше эволюционировало в ориентации на сов и кошек. И в душе у нас, как часовой на посту при особо важном объекте, днем и ночью торчал приказ: «…ценой жизни удерживать за собой левый берег р. Дон… Огонь, ближе чем на сто метров, не открывать. Врага надо бить в упор. Патронов и снарядов на это дело не жалеть… паникеров, трусов расстреливать на месте…»[1]
Между тем июль догорел в дымных и пыльных закатах, и уже финиширует вторая неделя августа, и дни становятся короче, и похолодавшие ночи затягиваются к своему исходу сизым налетом, как черные сливы в поре полной зрелости. И Дон под рассвет парует, словно накладывает на самого себя бинты. И я, комбат саперного батальона, один из «выживших», лежу в лесу под станицей Еланской, и под боком у меня уже выносившая семя, заматеревшая трава, а в изголовье бруствер хода сообщения. Все это прикрыто плащ-палаткой — не утепления ради, а для сбережения брюк и гимнастерки, — и намерения у меня самые прозаические — поспать час, потому что, по всему судя, ближайшие двое суток такой возможности не сулят.
Я пытаюсь уснуть, а сон спину кажет. Недавно утонул за горизонтом молодой месяц — плыл весь день, полулежачий, как лодка носом на волне, и утонул, и листва ракит и осокорей осыпана тусклым звездным серебром, и там, где свет пробивается к земле, уже проблескивает роса — здесь, в низинном лесу, она садится раньше, чем в степи. Правда, лес сильно пощипан орудийным и минометным огнем, но главным образом ближе к Дону — сам не раз лежал там, уткнувшись носом в травку, а в воздухе кружил, присыпая спину, летний листопад…
Половина одиннадцатого. Не спится. Память тащит воспоминания, как цепь из омута, — звено за звеном, сперва ближние, потом глубинные. От последнего к первому… Сегодня перед закатом получили сигнал о «готовности номер один» к форсированию Дона. По телефону. Сунув после разговора теплую трубку связисту, пехотный комбат Андрей Шубников, с которым мы связаны одной веревочкой, возвестил:
— Ты давно, капитан, не плакался в чью-либо жилетку? По причине всяких там ошибок и несбывшихся надежд? А то могу восприять слезу твою для облегчения души… Начинается!
— Насколько я помню, «восприять» — это про новорожденных. А мои ошибки и надежды по большей части довоенные, старые.
— Зато к важной новости.
— Тоже не с иголочки. К тому шло. И не все ли равно — днем раньше, днем позже?
— Не скажи! В таких случаях всегда кажется, что чем позже, тем лучше. Назад хочется сдать малость. Не приготовили бы итальянцы кое из кого спагетти.
— К тебе это, по-моему, не относится. Проповеди свои помнишь?
— Я уже сечен и печен, может, как-нибудь выкручусь. Но у нас новичков много. Воевала-то дивизия в последнее время через речку глазами… Я бы таким не водку выдавал, а по бутылке валерьянки. Чтобы нервы не дребезжали.
— Секретное оружие? Выдай своим.
— Наша батальонная медицина валерьянки не держит. У ротного санинструктора Саши Селезневой сумку смотрел — бинты, йод да флакон тройного мужского одеколона для личного пользования. И никаких пирамидонов.
— И водки не будет. Нету.
— Нету. Иначе бы уже знали.
Помолчал, потеребил наплечный ремень.
— Знобит? В ожидании?
— Малость.
— Семья есть?
— Братья на войне, где и живы ли — не знаю. Не успели обменяться адресами. Отец и мать в селе оставались, что с ними, неизвестно — сейчас там немцы. Еще сын потерялся, пяти лет. Бюро адресов сообщает — сведений не имеется… Квартира в Смоленске осталась, с неделю назад ключ в Дон выбросил. Все личное имущество от прошлой жизни — фотоаппарат и четыре носовых платка.
— Гол и один?
— Вроде.
— А я всю жизнь один. Без родни. Сирота. В детдоме воспитывался. В четырнадцать лет буянистый приятель бежать на волю подбил, под вагонами попутешествовать. Старшеклассник Прошка Маслов, спасибо ему, отговорил, в музыкальный кружок втянул. Ну и дал я им жару — слуха никакого, а смычок по скрипке гонять понравилось! Потом усовестили, и я на философию перекантовался, решил серьезным мужчиной стать. От Анаксагора начал, а до Маркса не дошел по-настоящему, зеленоват был. И еще принцесса в стоптанных парусиновых туфлях, Нинка Мурашова с метизного завода, голову мыльным пузырем по ветру пустила… Жизнь есть жизнь!
— А смерть есть смерть?
— Не остри, капитан, сам знаю — язык у меня суховат. Вот старшее поколение — оно умеет. О гражданской войне один мне так рассказывал: «Ты у меня, говорю, не шипи, гад, я из тебя семь с половиной кусков сделаю и все по отдельным буграм разложу; ты мне душу на стол положь, чтоб я мог ее в руках помять и всю прощупать!» А мы — учебой и газетами отнивелированы, словно одной машинкой подстрижены… Посидим еще над картой, прикинем — кому, куда и когда?..
К ночи в нашу общую землянку, как вернейший признак того, что «Держись, начинается!» — набились полковой инженер, два комбата армейских инженерных батальонов, расположенных в тылу, за Терновским, офицер связи от соседей. «Не стая воронов слеталась!» — резюмировал Шубников. И в самом деле, «вороны» стали быстро входить в роль «руководства свыше», давать советы, которых у них никто не просил, и соваться в дела,
