Тут тебе звезды, тут тебе молнии, тут тебе она, милаха. Боевой комплект!
— И многих угулял?
— Да не сказать, больше по присловью: «Солдат, девок любишь? Люблю. А они тебя? И я их!». У нас девки строгие, болтай да руками не замай, сдача горяча — с правого плеча. Но одну такую, Катькой звать, угулял, два сына имеем. Оба в нее, я как грач, а они в рыжину.
Юргин хмыкнул:
— А ночью в Дон лезешь. Сидел бы потише, батька все же.
— Сколько на свежем воздухе, а пыль из головы не выветрило, — огрызнулся Мокрусов. — За них и воюю, чтобы при Советской власти людьми стали, а не батраками у немцев. Победим — старший и без меня инженером станет, он головастый! Сообразил? Не то, как наши девки, могу с правого плеча вразумить…
В половине двенадцатого вывели лодки в горловину протоки, на первой, долбленке, поплыл Мокрусов, взяв к себе Юргина, вторая, двухвесельная, с уключинами, обмотанными тряпками, шла метрах в двадцати. Дон. слегка парил после дневного дождя, но туман был жидкий, текучий, закручивался призрачными вихрами над самой водой. Причалили в омуте, у невысокого, но обрывистого берега, среди коряг — лежат, смытые разливами, давно, страшновато тянут над водой черные руки, будто утопленники. Прислушались — все тихо. На лодки набросали хвороста, двинулись лесом след в след, впереди Мокрусов, за ним Юргин, политрук, Крюков, Лапченко. Трава и ветки отволгли, лишнего шума нет.
Лес, забирая вправо, прошли быстро, от последних деревьев, ориентируясь на ложбину между холмами, смутно различимыми при блеске дальних молний, двигались осторожнее. Перед промоиной, в узости, Мокрусов пополз и хорошо сделал — наткнулись на небольшое минное поле. Как при ловле змей, когда обязательно надо ухватить за голову, ощупывали каждый сантиметр земли, сняли около десятка мин, две натяжного действия, прыгающих — повезло, наткнулись не на проволоку, а на металлические корпуса. Дивизионные разведчики были правы, такие места без сноровки не проскочишь — прыгающие мины выдумка адская, идешь в пяти метрах, наткнулся на проволоку, срабатывает запал, мина вылетает из металлического стакана, рвется в воздухе, поражая осколками. А если и не убьет, то выдаст, пойдет переполох.
Ложбину до края подсолнечного поля одолевали ползком, вжимаясь в землю. Слышали — на высоте справа, в траншеях, разговаривают солдаты охранения.
Мокрусов полз быстро, сноровисто. Юргин еле поспевал за ним, у него дрожали руки, сам не понимал — от страха, от напряжения? Но остановиться боялся, позади дышал политрук. Мокрусов размышлял — натягивает тучу, если вспыхнет молния, ничего, при ней много не увидишь, больше слепит, при осветительной ракете хуже, зависнет на парашюте. Особо страшного ничего нет, станковыми пулеметами не обстреляют, у них амбразуры на реку, на автоматный огонь можно ответить, только возвращаться придется ни с чем. Юргин же мыслил прямолинейно: обнаружат — перебьют. От этого было страшно.
Добравшись до подсолнухов, залегли, чтобы перевести дух, слушали. Нет, все тихо. Потом, разгребая стебли руками, минут тридцать двигались крадучись, пригибая головы. Лишь когда вышли к дороге, уже позади окопов, политрук собрал всех в кружок, сказал тихо:
— Мокрусов впереди, прямо по дороге, мы левее сбоку. Группы больше трех пропускать, возни много. Меньше — брать.
Метров триста, а может и полкилометра прошли спокойно, никого не встретив и не обнаружив. Роса не садилась, степь сильно пахла землей и травой, по горизонту чиркали зарницы, как солдаты зажигалками. И вдруг неожиданно впереди, совсем близко, земля как бы взревела, выкинула четыре длинных факела огня, над головой коротко и тяжко шурхнуло, дохнуло жаром и тухлой пороховой вонью. Мокрусов мгновенно скатился с дороги, залегли и остальные, Юргин почувствовал, как в нем нарастает нестерпимый ужас, уже пережитый при бомбежке, как внутри все визжит и плачет: «Беги, беги, беги!». Руки стали отрываться от земли, ноги напряглись для прыжка, глаза ничего не видели, будто внезапно ослеп. И, наверное, он подчинился бы страху, побежал бы, если бы на спину не опустилась рука Крюкова:
— Во жахнули из пушки по воробьям!
— Бежать надо, — свистящим шепотом выдавил Юргин. — Заметили.
— На батарею чуть не наткнулись, — тоже шепотом сказал политрук. — Обходить справа.
Отползли, потом шли по пшенице, стежкой снова вышли на дорогу. Кругом — ни одной живой души. Батарея, которая теперь была изрядно позади, сделала пять залпов и смолкла, над головой успокоительно мерцали звезды. Но Юргин потерял душевное равновесие, мысли неслись лихорадочно, опять поднималось в нем все темное, скользкое. «Может, уйти? — думал он. — Отверну в сторонку, перележу где-нибудь до утра. При свете стрелять не станут… Говорят, тех, кто сидел в тюрьме, там отпускают на свободу… Ведь тут еще идти назад, плыть через Дон… Отойти и залечь, только бы не заметили сразу… А потом при свете дальше»… И настолько велика была сила воображения, что, ничего еще и не решив, он начинал забирать в сторону. Но и в первый, и во второй раз его останавливал спокойный голос политрука:
— Юргин, не спать! Заблудишься!
Он вздрагивал, словно вправду просыпался, снова пристраивался в затылок Мокрусову, шагал. И, вдруг успокоившись, — кто знает, в каких глубинах и как совершаются такие переломы? — понял, что власть наваждения кончилась, что никуда он уходить не будет, что эта ночь, как завершение чего-то давнего, больше связала его с Мокрусовым, со взводом, с батальоном, чем когда бы то ни было был он связан с дружками по воровским делам и притонам. Было странное и острое ощущение, что здесь, в тылу у немцев, среди степных запахов, при звездах над головой и мерцании зарниц по горизонту он перешагнул черту в другой, настоящий мир, в котором он еще многого не понимает, а тот, старый, уменьшается, тускнеет, покрывается пылью. Ощущение это было таким внезапным и будоражащим, что он забылся, заторопился и наступил на пятку Мокрусова. Тот обернулся, прошипел:
— Разлепи глаза, раззява!
И, странное дело, Юргин даже не обиделся, улыбнулся.
Внезапно Мокрусов остановился, сделал знак рукой — неподалеку от дороги виднелся саманный сарай, совершенно одинокий. В такие заваливают сено, оно сохраннее и суше, чем в стогу, или загоняют на ночь овец. Чуть правее виднелись силуэты двух лошадей. Опять залегли, Мокрусов ужом скользнул по траве, спустя несколько минут так же бесшумно вернулся:
— Солдаты. Похрапывают. Сколько — не знаю. Возле сарая две повозки под брезентом.
— Надо брать, — согласился политрук. — Если и шум получится, беда невелика, с передовой не услышат, поблизости никого нет.
Часовых не было, видимо, солдаты были настолько уверены в безопасности, что не подумали об этом. Распределили обязанности — Лапченко
