ПАЦАН
Я бродил по Кабулу, всматриваясь в лица афганцев. Я видел разные их взгляды. В одних была теплая братская доброта. Другие были зловещие, как зрачки автоматных стволов…
В тот день из штаба 40-й армии мне надо было перебраться в 103-ю воздушно-десантную дивизию. Я ехал туда на штабном «уазике» в сопровождении солдата, который держал на коленях автомат с двумя перевязанными синей изолентой «рожками». В лобовом стекле такой же изолентой были заклеены крест-накрест две пробоины от пуль.
На окраине города в нашей машине случилась какая-то поломка. Пока водитель с охранником возились с двигателем, я выбрался из жаркой, как духовка, машины перекурить.
Недалеко от дороги было кладбище — бессистемная россыпь могильных камней, возле которых пестрели на палках разноцветные лоскутки зеленой, красной и белой материи. Возле одного из камней я заметил черную детскую голову, склоненную к земле. Афганенок стоял на коленях подле свежей могилы и тихо плакал. Я вернулся к машине, взял банку колы и направился к пацану. Он, будто перепуганный воробей, вспорхнул с места и, отбежав недалеко, снова присел за камнем.
Я снова двинулся к нему, держа впереди себя банку с водой, всем видом давая понять миролюбивость своего намерения. Но афганенок снова убегал от меня, кружа возле могилы, у которой я его застал.
В конце концов, я не выдержал этой неуместной игры на кладбище и, оставив банку с колой у свежего могильного камня, пошел к машине. Перед тем как залезть в салон, оглянулся. Афганенок подошел к банке и швырнул ее в мою сторону. Затем снова стал на колени и заплакал пуще прежнего. Когда двигатель машины заурчал, пацан повернул голову в мою сторону и показал маленький грязный кулак…
— Наверное, душманенок, — сказал охранник.
Я ничего не ответил.
Потом спросил у водителя, почему лоскутки у могил имеют три цвета. Он ответил, что зеленый означает благополучное пребывание мусульманина в раю. Красный — за погибшего еще не отомстили. Белый — знак отмщения.
Только тогда, оглянувшись, я заметил, что больше всего на кладбище красных ленточек…
ПОВОРОТ
Когда попадаешь в центральный аппарат военного ведомства, то главное — хотя бы раз в месяц увидеть живого солдата и нюхнуть соленой гарнизонной житухи, от которой в Москве отвыкаешь. Иначе можно оторваться от жизни. Из-за этого частенько появляются на свет приказы и директивы, которые безбожно костерят войсковые и флотские командиры, попрекая московское начальство за то, что оно дает установки, никаким боком не вписывающиеся в реалии существования армий, дивизий и полков…
Побывав в нескольких дальних и ближних командировках, свою армию я уже не узнавал. По штабам и казармам ползла какая-то зараза разложения и бессмысленности существования.
Эпидемия «похренизма» все больше охватывала офицерский корпус и передавалась подчиненным. На служебных собраниях старшие командиры то и дело стали бубнить о перестройке, демократизации армейской жизни и военной реформе. Офицерские пьянки, на которых издревле главными темами были разговоры «о службе и о бабах», часто превращались в политические дискуссионные клубы.
Появление директивы министра обороны СССР маршала Дмитрия Язова об Офицерских собраниях в частях еще больше распалило эти дискуссии. У людей, настрадавшихся от произвола некоторых командиров, появилась надежда обуздать их самодурство. В «Красной звезде» стали появляться статьи об истории Офицерского собрания в армии.
Один из офицеров Генштаба добыл где-то Положение об Офицерском собрании царской русской армии, которое стало ходить по рукам. Мы сравнивали его с Положением, утвержденным директивой Язова.
То же самое происходило и в войсках.
На упорно не желавшей разгораться заре так называемой демократизации армейской жизни мне пришлось разбираться с одним скандальным делом.
В Ленинградском военном округе «вечный правдоискатель» зампотех дивизии полковник Чистяков — гроза гарнизонных воров и председатель комитета народного контроля — заставил побледнеть комдива, когда на служебном совещании во всеуслышание заявил:
— Директива министра обороны — туфта. В старой армии председателем Офицерского собрания избирался самый уважаемый офицер в полку. Язов предписывает, что без всякого голосования им должен стать штатный командир. А если он не самый уважаемый? Так что не надо нас дурить!
Побледневший комдив мгновенно прекратил совещание и зазвал Чистякова к себе в кабинет на промывку мозгов: обсуждение директив и приказов министра обороны, а тем более их публичная критика категорически запрещались.
В том, что Чистяков был прав, дивизионные и полковые офицеры убедились очень скоро. На Офицерском собрании артиллерийского полка обсуждались кандидатуры офицеров, которые претендовали на право поступать в военные академии. Был среди них и командир дивизиона капитан Соколов — сынок одного партайгеноссе Ленинградского обкома партии. Капитан был выдающимся «похренистом» полка, развалившим свой дивизион.
Но зато ему равных не было в оборудовании дивизионной сауны, где он березовым веничком ходил по распаренным розовым задницам инспекторов из штаба округа, исправно плескал пивом на раскаленные камни и подавал к столу свои фирменные шашлыки.
Соперником Соколова был начальник штаба другого дивизиона капитан Трегубов — черная кость полка без обкомовской родословной, которой старшие командиры постоянно затыкали дыры во время прорывов и авралов.
Офицерское собрание полка со свистом прокатило «похре-ниста» и утвердило Трегубова.
Командир полка был жуть как недоволен таким поворотом дела (ему был гарантирован втык от окружных кадровиков) и. закрывая собрание, сказал, что, дескать, мнение Офицерского собрания — вещь важная, но окончательное решение, в соответствии с директивой министра обороны, остается все же за командиром-единоначальником.
На том офицерская демократия в артиллерийском полку и закончилась. Учиться в Москву поехал Соколов. Полковой раб капитан Трегубов остался с носом.
Чем больше было разговоров о демократии в армии и стране, тем меньше она ощущалась. Там, где действительно нужен был совет с людьми, опора на их мнение и даже просто здравый рассудок, там самые высокие государственные, партийные и военные начальники самочинно принимали волюнтаристские решения.
В конце 80-х четырежды Краснознаменная, орденов Суворова и Кутузова гвардейская дивизия, из которой вышло более двадцати Героев Советского Союза, ни разу не отступавшая на фронтах и бравшая Берлин, была разгромлена одним росчерком пера своего Верховного главнокомандующего. Она попала под сокращение. Комдив написал гневное письмо маршалу Язову. Министр обязал начальника Генштаба ответить генералу. Из Генштаба комдиву писали примерно так: у нас все дивизии прославленные — какими-то надо жертвовать.
