Покрыть позором честь русского флага! Сдаться в плен!
Громы и молнии метал Дмитриев-Мамонов. Одно лишь презрение испытывал к трусливым, как он полагал, офицерам фрегата «Митау».
За время пленения и следствия Харитон поседел. Глаза ввалились, взгляд выражал полную обреченность.
С потемневшим лицом, в простой матросской робе стоял он перед членами следственной комиссии.
— Понимаете ли вы, Лаптев, степень своей вины?
— Виновным себя не считаю.
Голос контр-адмирала взорвался петардой:
— И это после того, как растоптал русский флаг?! Трус!
— Ваше превосходительство, смерти я не боялся. И не боюсь.
— А вот как за ребро-то подвесят?
Харитон спокойно ответил:
— Каждый исполняет свое дело. Палач свое.
— Он о деле заговорил! — с бешеным сарказмом воскликнул Дмитриев-Мамонов. — Дело офицера принять смерть в честном бою. Это для француза Дефремери ничего не значит русский флаг. Но ты — русский!
— Я решительно отвергаю обвинение Дефремери в небрежении службой и отступлении от присяги. Кровь француза ни при чем. Он честнейший человек!
— Себя защищай, а не француза.
— Ваше превосходительство, я не могу отделить себя от моего командира. И в защиту всех нас скажу одно: мы ничего худого не ждали. Французская корона, как говорилось в ордере, нейтральна. Она не значилась среди врагов. Мы не могли предполагать подобного вероломства. Когда же пришел час обороняться, было поздно.
— Так кто виноват? — взвился Дмитриев-Мамонов. — Начальник эскадры?
— То не могу знать. Я лишь мичман.
— И, слава богу, уже не будешь лейтенантом!
И опять комиссия долбила свое: то, что можно простить французу, непростительно для русского офицера.
И опять Харитон вступался за командира. Спокойно и решительно доказывал — жестоко и несправедливо подозревать Дефремери в изменнических целях, исходя только из того, что в жилах его течет французская кровь.
Харитона обвиняли в бесчестии, а он требовал торжества истины, и только истины.
Дмитриев-Мамонов понял: раскаяния от этого мичмана не добиться. Как спокоен, как уверен в себе. Он порочен уже тем, что в нем живет ложное чувство товарищества — и с кем, с изменником! Тогда ты сам дважды изменник.
Контр-адмирал костяшкой пальца постучал по кожаной обложке «Книги морских уставов».
— Вот где истина! По главе X, по артикулам 73 и 146 ваше подлое деяние карается казнью через смерть.
Харитон сказал:
— Ваше превосходительство, смерти, как уже говорил, не опасаюсь. Куда страшнее ложные обвинения в трусости и бесчестии.
— По силе морского устава, ты трус!
Писарь заносил в протокол показания Харитона: «С самого начала службы не имел к себе никаких подозрений. Сейчас случилось несчастье. Но оно следствие того, что на „Митау“ не признавали французов за врагов. В противном случае оборонялись бы до последней капли крови и до полной погибели. Выжидали оттого, что не хотели подать причину для начатия войны Российской империи с французской короной».
Члены следственной комиссии возмущенно закивали париками. Как мнит о себе худородный мичман! Желает притянуть в свою защиту государственный интерес!
Дмитриев-Мамонов медленно утер платком багровые щеки.
— Государственный интерес, — сказал он, — всегда и во всем отстаивать флаг русского флота. С кем же вступать в войну или не вступать есть забота кабинета Ея Императорского Величества.
Напрасно пытался Харитон еще раз сказать об ордере — его не слышали, не желали слышать, свой приговор они уже привели в действие. Трудно сказать о той внутренней пружине которая руководила следствием. Возможно, кому-то из чиновников Адмиралтейств-коллегии было выгодно списать на офицеров «Митау» собственное преступное упущение.
27 сентября 1734 года капитану 2 ранга Дефремери, лейтенанту Вяземскому, мичману Лаптеву был вынесен смертный приговор.
Ждали указа императрицы.
Перед тем как доложить государыне о приговоре, уже знакомый нам обер-секретарь Сената Кирилов внимательно ознакомился с материалами дела. Он не спешил. Затребовал ордер, выданный Дефремери перед разведывательным плаванием в Данциг.
Вопрос затянулся.
Харитон написал прощальное письмо Борису Ивановичу.
«Мне не в чем каяться. Несчастье, в котором я оказался, не хочет прислушиваться к голосу рассудка. Артикулы оказались сильнее доводов. Я не отделяю свою участь отдельно от участи моих товарищей. Нам были даны ошибочные инструкции, проистекающие от незнания или поспешности, с которой посылали нас в разведку. Это я пишу безо всякого лукавства, зная, что, может быть, сейчас откроется дверь каземата и нас поведут на плац, дабы исполнить приговор.
Батюшке и матушке, брату, всем друзьям моим скажи, что умираю с тоской от учиненной несправедливости.
Сама несправедливость уже есть казнь, поэтому веревка, которую накинут на шею, меня страшит мало.
Я верю, что со временем истина справит свою победу. Истина защитит честь фамилии. Меня же не будет. Впрочем, сама мысль, что неправедный суд будет пересмотрен, дает силы прожить оставшиеся часы в душевной твердости».
Караульный офицер взял письмо, принес чистое белье. Предложил исповедаться. Харитон отказался: исповедоваться и каяться не в чем.
Заложив руки за спину, Харитон ходил но кирпичному полу камеры.
Сон не брал.
Куранты Петропавловской крепости напомнили, что время шло своим чередом. Он впервые уловил мелодию колоколов. Это по нему они звонили.
Как дядя мечтал, чтобы племянники в мужестве были явственнее. И чтобы держава их восхвалила. Для него, Харитона, все кончилось.
Он лег спиной на узкую тюремную кровать.
Потолок, как шляпками болтов, был усеян каплями сырости. Одна капля вытянулась, сорвалась, упала на лицо. Она была холодна.
Мимо высокого окошка через равные промежутки времени проходили ноги часового.
Говорят, смертники перед роковой минутой вспоминают всю свою жизнь. Нет, Харитон не вспоминал. В ушах стояли жестокие слова главного следователя: «Ты растоптал русский флаг. Трус!»
Как это мучительно!
Харитон повернулся на живот, уткнул лицо в подушку. Рыдания сотрясали его тело.
Умыл лицо ледяной водой из ковша. Переоделся. Белая холстинная рубаха холодила.
Не сумел прожить жизнь — надо умереть мужественно! Пусть хотя бы палачи увидят, что он не трус.
Раскрыл Библию, которую давеча принесли в камеру. Прочел случайно раскрытую страницу: «И явился ему ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает».
Часть третья
ОТ ЛЕНЫ ДО ТАЙМЫРА
Глава первая
СЛОВО И ДЕЛО
О, эти бесконечные, изматывающие перевалки.
С суши на реку.
С реки на сушу.
Непроходимая тайга. Болота. В топях тонущие лошади. Голодные волки, идущие следом, бросающиеся на падаль.
Перед отъездом из столицы Василий забежал попрощаться с профессором Фархварсоном. Навигатор не скрывал радости, что многие его ученики решились на столь дерзостное предприятие. Растрогался, всплакнул. Разве не он, в меру своих скромных сил, учил их жить безблудно и прямо.
— Какой поход! — У него быстро изменилось настроение, он оживленно заходил по зале. Напомнил слова философа Сенеки: — «Свой образ мысли ты должен изменить, а не климат. Уплыви хоть за отдаленнейшие моря, твои заблуждения последуют за тобою».
Прончищев пообещал климат Сибири не менять. А заблуждений ни в голове, ни в походной сумке не держит. Дорога не страшит. Это, пожалуй, было единственное его заблуждение. Он и предположить не мог, какие мытарства ожидают их в пути. Люди от болезней и истощения умирали косяками.
Случались побеги.
А какого недетского лиха хватил Лоренц Ваксель! Он вырос из своей одежки, голубая жилка на тонкой шее как-то особенно подчеркивала его отрочество, несовместность с тяжелыми мужскими обязанностями. Вместе со всеми перетаскивал груз, сталкивал баржи и дощаники с отмелей, поил лошадей, в зимние месяцы пилил и колол дрова для обогрева. Все это было не похоже на дерзкие и в то же время веселые приключения капитана Дампьера!
— Не жалеешь, что пошел с отцом? — спрашивал его Василий.
— Нисколько, господин лейтенант.
— Не о таком путешествии мечтал?
— Мне интересно.
Беседуя с мальчиком, Прончищев удивлялся, как он не по годам рассудителен, серьезен, обстоятелен. И любую работу выполнял просто, не желая выделиться, угодить, улестить начальство. Что знал в эти годы, в эти двенадцать лет, сам Прончищев? Голубей да алфабит. Людей, живущих рядом, кроме разве родителей да Рашида, вообще не замечал.
