— Ты нашему командиру, старый, вечно теперь богу молись, — говорили служивые.
Возле Игнатия всегда толпились любопытные. Язык у него острый, зло рассказывал, как пострадал за правду, почем зря честил сибирских начальников.
— Взять того же тутошнего воеводу — зверь. Обижается на него народ. От инородцев ясак берет втрое. Две шкуры себе, одну в казну.
— Не гневи начальство, старик. Отсюда уж куда тебя высылать?
Игнатий тянул смоляную дратву, мочил ее слюной, коротко отзывался:
— Мое теперь начальство лейтенант.
— А льдов-то не боишься, ежели с нами идешь?
— Пар костей не ломит. Тоже и льды.
В пути от Санкт-Петербурга до Усть-Кута пришлось преодолеть десятки больших и малых рек. И вот пришли к последней воде: по Лене — к Ледовитому морю. В разговорах матросов все чаще звучало слово — Таймыр. Сколько туда разных мореходцев ходило — где они? Ведомцы — так их звали. Чего проведали, за каким лешим искали эту загадочную землицу? Слушая местных казаков, многие матросы убегали из отрядов. Прончищев тяжело переживал каждый такой побег, казнил себя, что не тех людей подобрал. Лейтенант Питер Ласиниус, командир отряда, которому предстояло идти от устья Лены на восток, в сторону Колымы, успокаивал Василия:
— Не вешай голову. Север — он сам отбирает людей.
Но слова эти мало утешали Прончищева.
— Послушай, Прончищев, какой пример показываешь своим служивым? Глядя на тебя, выть волком хочется. И, как волку, в лес бежать. Встряхнись! Люди любят веселых командиров.
Питер вытащил из-за пояса пистолет и, не целясь, выстрелил в пролетающую ворону. Подстреленная птица упала наземь.
— Ты зачем? — спросил Прончищев.
— А с умыслом. Не птицу убил — черную твою хандру.
В черной морской шинели, черной треуголке, в черных ботфортах Ласиниус напоминал фигуру, сошедшую с чугунного пьедестала на грешную землю. Тяжелый шаг, неподвижный взгляд. Но стоило ему улыбнуться, покрутить острый ус — и перед вами являлся весельчак и выдумщик. Оттого грозный вид его никого не пугал, а черные до синевы усы Питера Ласиниуса служили мишенью для шуток. Служивые потешались беззлобно над своим командиром: «Лейтенант Ласиниус отрастил свой синий ус». Конечно же, стишок коснулся ушей Питера, и он, похохатывая, говорил друзьям, что если и не достигнет Колымы, то все равно войдет в историю экспедиции и о нем непременно вспомнят потомки, как о лейтенанте, что отрастил свой синий ус.
На рубке корабельного леса два отряда работали рядом. Ласиниус, в простой матросской робе, с неизменной фарфоровой трубкой в зубах, наравне со всеми валил деревья, шкурил стволы.
Однажды, забавы ради, предложил Прончищеву потягаться, кто скорее спилит сосну одноручковой пилой.
Отыскали два дерева одинакового диаметра.
И пошла работа!
Спины раскалились докрасна. На торсах напряглись мускулы. Зубья пил, хрипя от ярости, выплевывали влажные струйки опилок. Падали на траву шишки. С нарастающим гулом сосны одновременно повалились на поляну.
— Милостивый государь! — вскричал Питер. — Нас ждет удача. Так я загадал.
И он вскинул над головой пилу, блеснувшую щучьим серебристым телом, острыми зубьями.
— Не схватиться ли, сударь, нам пилой двуручной? — шутливо отозвался Прончищев.
Глядя на лейтенантов, и служивые работали весело и споро.
Один случай еще больше сблизил Прончищева и Ласиниуса.
Полновластным хозяином этих таежных мест был воевода Никита Хоробрых. В свое время он служил офицером в оружейном приказе. Был судим за взяточничество, выслан в Сибирь. Опала длилась недолго. Вскоре был поставлен начальником Усть-Кута. Тут Хоробрых дал волю своим низменным инстинктам. Место отдаленное — полный хозяин, пуп земли, вершитель судеб местного населения.
Уже в первые дни по прибытии отрядов в Усть-Кут к Прончищеву стали приходить обиженные люди. Жаловались на непомерные воеводские поборы. Хоробрых установил для усть-кутцев своего рода ясак: три соболиные шкуры в казну, четвертую себе. Возмущение вызывали его дикие вакханалии: насильничал над молодыми девушками, устроил у себя дома настоящий гарем.
Прончищев выслушал жалобы. Чем он мог помочь? Его никто не наделял полномочиями вершить закон, вмешиваться в местные дела.
Возмутился же он, когда Хоробрых распорядился «для устрашения беглецов» поставить на берегу Лены несколько виселиц.
Рассвирепевший Василий ворвался в воеводскую канцелярию.
— То мой приказ, — спокойно объяснил воевода. — Ваши люди бегут с моими ссыльными. Пусть знают, что их ждет. Щадить никого не стану.
— Это своевольство. Прошу убрать виселицы и не распространять свою власть на матрозов.
Холодными глазами Хоробрых погасил пыл лейтенанта.
— Господин Прончищев, вы бы лучше о себе подумали. В ваших списках числится государев ослушник Игнатий Сутормин, определенный на поселение в здешних краях. Он ведет противоправные речи. На него показано «слово и дело».
— Это безобидный старик. Нашел сына спустя годы. И полезен нам: скорняк, сапожник, умеет лечить.
— Я велел его арестовать. Будет произведено дознание.
Прончищев побелел от негодования:
— Как смеете?
«Слово и дело» — так в те времена назывался донос политический. Ничего не было страшнее этих двух выкриков. На кого «слово и дело» показано, считай того человека пропащим.
О, это Прончищев хорошо знал.
В отряде его поджидал Федор Сутормин. Слезы текли по щекам матроса.
Прончищев положил ему на плечо руку. И этим непроизвольным жестом было сказано так много. И что старика взял в экспедицию, а уберечь не смог. И что власти не хватает, чтобы укротить немилосердного воеводу.
Так они стояли, соединенные одной бедой и виной.
А потом был страшный день. Возвращаясь с матросами из тайги, Прончищев увидел на одной из виселиц повешенного старика. Забился в плаче Федор: «Батю-юш-ка-а!..» Боцман Медведев закатал рукава: «Айда, ребята к воеводе». С большим трудом Прончищев и Челюскин остановили разгневанных матросов.
Таня ждала Василия. Поставила перед ним миску щей. Прончищев не притронулся к еде.
Вечером Прончищев совещался с Питером Ласиниусом.
— Не могу оставить безнаказанным злодеяние. Как быть, лейтенант?
Ласиниус тяжелыми шагами ходил по комнате. Взгляд его был жесток.
— Василий, ты можешь рассчитывать на мою помощь. И я разделю с тобой ответственность. Слушай, что скажу.
…Поздним часом двинулись они к воеводскому подворью. Стараясь не шуметь, через сени вошли в горницу. Сутормин держал смоляной факел. Хоробрых в исподнем, заспанный, ничего не ведающий, кинулся им навстречу:
— Кто таковы?
— Одевайся! — приказал Прончищев.
Хоробрых рванулся к стене, снял ружье.
— Прочь из дома…
Челюскин подскочил к воеводе, подмял его, крепко сцепив запястья.
— Не баловать. Наизнанку выверну.
— Господи, за что?
Через огороды воеводу повели в тайгу. Метрах в трехстах от подворья остановились. Луна высеребрила опушку, бледное лицо воеводы.
— Объясните, чего вы добиваетесь? Это насилие.
— Ты был офицером, говорят? — спросил Прончищев.
— Я и сейчас офицер Ея Императорского Величества.
— Тем лучше. Учиним суд офицерской чести.
— Вас кто на то уполномочил? — взвился от ярости Хоробрых.
— А вот он. — Прончищев кивнул на матроса Сутормина. — Батюшка его, тобою повешенный…
— Я долг свой выполнял.
— И мы выполним свой долг. Не прогневайся уж, господин Хоробрых. Так вот. Именем Российского флота мы, лейтенанты Прончищев и Ласиниус, штюрман Челюскин, в согласии со справедливостью, с совестью человеческой приняли решение — всыпать тебе за учиненные злодеяния над усть-кутцами, за палачество двадцать матросских «кошек». Приговор наш окончательный.
О, Хоробрых слыхал о матросских «кошках», жуткой плети об нескольких концах. Не приведи господь испытать ее!
Воевода взвыл от ярости:
— Вы ответите за самоуправство! Все будет доложено по начальству.
Прончищев кивнул Сутормину. Матрос отошел назад, вытянул из-за кушака кнутовище. С оттяжкой хлестнул по спине воеводы. Так же невозмутимо отпустил вторую, третью «кошку».
Прончищев не чувствовал жалости к всхлипывающему, мычащему от боли палачу. Всякая жестокость, с которой ему в жизни доводилось встречаться, вызывала в нем протест. Сейчас он был спокоен. Не злобная месть, но неподкупная правота чинила свой суд. И когда суд свершился и Хоробрых получил сполна все двадцать «кошек», Прончищев сказал:
— Теперь, воевода, жалуйся кому угодно… Ежели посмеешь. Но не советую. Уж больно рыло у тебя в пуху…
